Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Так ведь и те, и другие способствуют одному. Когда я написал «Русский лес», то думал, что тотчас создадут комитет защиты народных богатств. Ничего не создали, а меня чуть не затоптали, хотя я предус­мотрительно не коснулся положения в текущий момент. Почему же столь пренебрежительно относятся к нашему слову? Вообще, что это за люди, руководящие культурой — все эти Шауры, Беляевы и подобные им? Какое отношение к культуре имеют эти бюрократы? Имеют ли они хотя бы отдаленное представление о ней? Трусливые, скользкие и нечестные люди. Вот ваш Институт мировой литературы кем управляется? Его воз­главляют проштрафившиеся номенклатурные деятели — например, Суч­ков, Барабаш, Бердников и другие. Получив академические звания в результате руководящей деятельности, они дают ученым ценные указа­ния. Вам, как умному, помогли работать эти указания?

После смерти Поликарпова никто ни в ЦК, ни в Союзе писателей не спросил, что я думаю о литературе. На официальных встречах мне кажется, что и Суслов, и Зимянин, и Шауро больше всего боятся заговорить со мной о литературе.

31 мая 1982 г.

Пришел к Леониду Максимовичу, чтобы поздравить его с днем рождения — 83-летием.

— Лев Толстой уже год лежал в земле, а я все живу...

— Настоящий талант всепоглощающ и жесток. Он забирает у че­ловека все время, силы, мысли и чувства.

— Да, вы говорите почти словами Пушкина. Он утверждал, что «поэзия бывает исключительною страстью немногих, родившихся поэтами: она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни», — прочел я цитату из своего блокнота (т. V, стр. 541). Поэтому мало настоящих писателей, может быть десять- пятнадцать...

— А больше и не бывает.

— Кого же вы выделяете? Шукшина?

— По-русски талантлив и по-русски разбросал себя. Надо бы ог­раничиться, чтобы проявиться по-настоящему.

— Распутин?

— Хорошо талантлив. Если его не испортят похвалами, может написать настоящие книги. А как он дошел до того, что написал предисловие к сочинению Евтушенко?

— Астафьев? Очень талантлив, но удастся ли ему, человеку из народа, в полной мере понять его и масштабно отразить?

Заговорили опять о Горьком. Л.М. спросил меня:

— Вы не считаете, что пришло время заново прочесть биографию и творчество его? По-новому — без упрощений, выпрямлений, умол­чаний, нападок. Как отложатся на нем все эпохи нашей истории — время Николая, революции 1905 года, эпоха Ленина и Сталина!

— Да, я мечтаю именно такую книгу написать, но пока у меня не выйдет это.

— Не напечатают? Пожалуй, да.

— Думаю, что напечатают. Всю жизнь я готовлюсь к такой кни­ге. Успеть бы... Но перегружен работой по изданию собрания сочи­нений Горького. Жду завершения подготовки томов. Это и моя под­готовка к книге.

— Титаническая личность.

— Почти. Может, полутитаническая.

— А как вы относитесь к Ремизову? Небольшой он был писатель, верно? Мне кажется, что сейчас несколько преувеличивают значение писателей-эмигрантов. Это понятно, компенсация за умалчивание.

В Бунине не понимаю его отношения к России. С Горьким после­революционных лет их сближает, что они видели прошлое лишь в отрицательных проявлениях, но ведь была же и другая Россия — Су­воров, Достоевский, Сергий Радонежский. Это же великие страни­цы русского духа.

Мой дед страдал запоем. Когда это случалось, водку носили ему четвертями. Но я не помню, чтобы он в этом состоянии оскорбил ба­бушку. А что запомнил? Запомнил, как он вышел красный, опухший и сиплым голосом повторял: «Детишек не обижайте!» Почему же Горький в автобиографической трилогии, Бунин даже в «Деревне» выдвинули на первый план все грязное, отрицательное? Порой я объяснял, что отри­цательное изображать легче. Ну, как изобразить людей, пьющих чай и разыгрывающих друг друга? А драку изобразить вон как просто. И еще одного не понимаю — Бунин любит начинать произведение с тонкой стальной гравюры, с подробности, отшлифованной до блеска. Вот этой чистописью он меня отталкивает. Обнаруживая ее у себя, я ненавижу самого себя. Нельзя начинать с подробности. Нужна скупость, отры­вочность. Тук, тук и — забилось сердце — вот как надо начинать.

— Л.М., не могу согласиться, что у Горького в книгах о детстве все отрицательное на первом месте. Вспомните доброту бабушки, а там и еще много всего хорошего, памятного с лучшей стороны.

— Талант — это разбег, взмах крыльями, их трепет... И вот вы пома­хиваете ими, а под вами расстилается весь мир, вы видите все ясно, отчетливо, и все можете изобразить... Впрочем, изобразительность — не решающее качество. У Достоевского рассказ преобладает над показом. Смелое столкновение сгущенных идей и — вы захвачены спором, без решения которого жизнь становится немила. Тем более, что мы же ре­шительно ничего не знаем. Как устроен мир? Где стержень? Куда идем?

Вот я в своем последнем романе пытаюсь определить координа­ты современного человечества, но многое комкаю. Касаясь чело­века и Бога, многого не договорил, а многое скомкал. И очень боюсь за будущее.

Возвратился к Горькому, рассказав о его встрече с Уэллсом.

— Последний был очень раздражен: «Что вы все хвастаетесь, чем хвастаетесь? Только что провалилось метро». «Которое помогают сде­лать английские инженеры!», — ехидно заметил Литвинов. «Которых вы не сумели использовать!» — парировал Уэллс... не знаю причину взвинченности англичанина, но, когда я шел на встречу с ним, Крюч­ков мне шепнул: «Не проговоритесь, что приезжала в Москву Мария Игнатьевна». Быть может, здесь и крылась причина раздражения.

Сказал о Сталине:

— Возможно, для него социалистические идеи были лишь сред­ством подняться на самый верх, чтобы командовать миром...

Перед самым моим уходом вдруг спросил:

— Как вы думаете, огромный вред нашей стране нанес Суслов?

И сам уточнил:

— Демонически посредственная натура. По-моему, человек жес­токий, злой, недалекий и похоже — безграмотный.

— Однажды он сказал, что в Белоруссии есть писатель, интересно написавший о птице. Он имел в виду «Плач перепелки» Чигринова — книгу о войне, — заметил я.

— После этого Шауро, конечно, имел самое высокое мнение об этом писателе? — засмеялся Леонид Максимович.

О.М. стала говорить о рассказе Георгия Семенова «Игра в колеч­ко». Л.М. читал рассказ, он ему понравился.

— Сколько невеселого рассказали вам, Леонид Максимович, что­бы настроить на оптимистический лад, — шутя сказал я перед уходом.

— Тут дело в том, что сам я думаю еще мрачнее, — ответил он. — Неужели там нет ума, чтобы сделать то, что надо делать? А в литера­туре нужно качество. Но какое качество, когда у кормушки Союза писателей рядом слон, тигр, курица, собака, насекомое и — все жрут. Ведь 10 тысяч писателей, живущих только за счет литературного труда и при поддержке СП. Где еще такое? Трудно настоящим писателям в такой толпе жаждущих. Особенно молодым и талантливым трудно пробиться и потеснить окололитературный сброд, мешающий рабо­тать. Вот вы, А.И., критик, давний, говорят, член приемной ко­миссии в Союзе писателей. Почему же вы принимаете без конца?