Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Не помню уже. Быть может, в ту ночь луна как-то сверкнула в зрачке убиваемого. Да дело и не в том. Откровенно скажу: Бог дал мне много. Но такой дар не удовольствие, не нажива, а тя­желое маниакальное заболевание. Это ужас, когда появляется за­мысел, завладевает тобой, кипит в тебе, перекипает. И сплош­ная мука. Мне никогда не хочется за стол. Я норовлю обойти, найти причину и избежать мучений. И единственное удовольствие на этой каторге, когда на скрещении найденных тобою 20—30 координат рождается деталь. А в ней еще координаты, о которых ты не подозревал. Это как возникновение на твоих глазах живой клетки начинает биться, пульсировать. Поезд идет, гудит, несется, а Митька и Маня прижались друг к другу и почувствова­ли, что связаны они отныне навсегда. Такая же находка — выст­рел Саньки в Векшина ночью. И еще: пляска Маньки и Агея. Такие детали, находки рождаются при высшем сосредоточении. Надо смотреть, смотреть и вдруг заметишь... блестинку. Это ма­гическая золотинка, магический камень.

Он говорил с таким подъемом, с такой напряженностью, что глаза светились, он помолодел...

— А не верю я, Леонид Максимович, что вы не были счастливы.

— А я и не ропщу. А вообще-то есть ли оно, счастье? Поверхност­ный человек, глядя на меня, скажет: «И чего ему нужно? Есть слава, деньги, квартира, живет больше Льва Толстого...

— Вернемся к «блестинке». В ней, как в маленьком зернышке, запрограммирован громадный кедр. Заложены основы того или иного литературного течения. Наверное, основы современной деревенской прозы. Ведь добавить ее мастера ничего не могут.

— Ну, уж это зависит от талантливости.

— Не только. А от широты и глубины захвата жизни не зависит?

— Я не говорил вам о маховом колесе. Запускаем на 100 оборотов и прикасаемся железкой — из железки летят искры. Увеличиваем до 1000 — прикосновение даже тряпкой дает яркий свет. Тряпка горит и освещает все. Вот у Достоевского жизнь прикасается к колесу, крутя­щемуся с огромной скоростью. У Ю. Нагибина, чью повесть я читаю в «Новом мире», оборотов 150. Не хочу обидеть его. Он талантлив, в бытовых вещах бывает удачлив. Но не дальше и не более того.

— Что вы находите в его повестях — сочинительство?

— Ну, сочинительство не всегда порок. Его и у меня немало. Толстой тоже сочинял: из слов составлял ситуации, из быта, а Досто­евский — из философских блоков.

— Быть может, вернемся к проблеме счастья, о котором в «Воре» сказано, что его нет. а есть лишь стремление к нему.

— А что — не так? Вот говорят: залог счастья. Да ведь нет счас­тья. Счастье — в несчастье. Что такое счастье? Я только что гово­рил, что живу больше, чем Лев Толстой — это счастье? Достоевский был счастлив? А Чайковский с его проблемами? Не бывает счастья. Счастье — это неподвижность, неизменность. А что не изменяется? Счастье — часть творческой деятельности. А творчество — рожде­ние, а рожать — трудно.

— Помните слова Маньки: «Ух, какая ледяная земля». Психоло­гически это очень верно. Земля здесь такая же холодная, как небо в «Тихом Доне».

— Верно! Она холодная особенно, когда люди относятся друг к другу жестоко, как Митька к Маньке. Должен буду еще вписать не­сколько строк, чтобы никаких иллюзий у читателя относительно Мить­ки не осталось.

— Зачем же в конце романа приписано, что Митька едет излечи­ваться трудом?

— Вот такие случаи в своем творчестве я и имел в виду, когда писал в статье: «Надо надеяться, что суровый завтрашний критик примет во внимание при оценке наших столь несовершенных, на­сквозь пропитанных гарью и шлаком великого вулканического из­вержения, таких противоречивых рукоделий, при виде которых ис­пытываешь смешанное чувство неизбежности исполняемого долга и отчаяния»...

— На странице 615 есть фраза: «Мимо, задевая иногда, проноси­лись искры, мысли, колющие крупицы угля» — так?

— Да, так. Дым, гарь, искры из трубы паровоза. Мысли. И сей­час бы так написал.

— В эпилоге приводится тезис Фирсова о том, что по устроении земного тыла человек вырвется в гордый простор вселенского Океа­на. Из него выросла «Дорога на Океан»?

— Да.

— Вы считали, что к тому времени у нас уже тыл был устроен?

— Никогда я не был так близок к нашей идеологии, нашему иде­алу, которые и сегодня считаю самыми живительными, как в годы, когда писал «Дорогу на Океан», под видом Президента земного шара я вывожу Горького, его имею в виду...

— А вы сознательно вложили в уста Митьки горьковский лозунг «вперед и выше»?

— Как? Разве? Это случилось не преднамеренно, если так...

— В романе фигура Векшина освещается с разных точек зрения: глазами Фирсова, Маньки, Ксении. Это придает образу стереоско­пичность. Этот прием вам подсказало кино?

— Нет, не кино. Может быть, живопись. И переделка тоже ведь придает образу стереоскопичность. Появилось еще одно видение Век­шина, его второе изображение. Это специфика любимой мной струк­туры. Постройка. Потом надстройка. Потом пристройка. Вариант, предлагаемый Фирсовым. Потом им же отбрасываемый. Глава написана, включена в книгу, но о ней сказано, что она отклоняется. Вы знакомы с картинами Эшера? У него есть такие алогичные построй­ки. Быть может, он что-то подсказал...

— Затем вы в законченный роман включили целую главу, в кото­рой Чикилев читает записную книжку Фирсова, заставляя нас еще раз прослушать все то, что мы уже знаем и о блестинке, и о драме Векшина, и о трагедии Маньки Вьюги...

— В этом состоит личная моя драма. После завершения каждой вещи у меня остается много не вошедшего материала, иногда важных мыслей, которые в романе некому сказать. И вот самое дорогое из оставшегося я даю здесь. Даю потому, что главное — в этих добавле­ниях — квинтэссенция, осмысление. И другой поворот темы. Так, вот так, чуть вот так поворачивается — и вы видите уже с изнанки. Я всегда смотрел на читателя как на соучастника и, веря в него, пока­зываю ему кое-что с изнанки.

И вдруг, загоревшись, похвастал:

— А разве не находка, когда Манька приходит к Фирсову на квар­тиру и, увидев ее, жена его говорит: «Вот твоя. Поднеси ей рюмоч­ку». И Манька вянет. Стареет на глазах, становится видно, что она б... Оцените!

25 марта 1982 г.

Леонид Максимович звонит из Барвихи:

— Хожу по дорожкам. На каждой вижу себя с Татьяной Михай­ловной. Вспоминаю, о чем говорили здесь. После прогулок... лежу, читаю книги. Детективы тоже. Наших? Сегодняшних? Тоже кое-что смотрю... Нет, сам не пишу. Делаю какие-то заметки...

— Написали бы рассказ... о Татьяне Михайловне.

— Что вы! Я набит темой романа, как кильками консервная бан­ка. Ни о чем другом не могу думать. Сделал множество вставок... то есть написал на листочках.

Прочитал В. Солоухина «Время собирать камни». Талантлив, но разбрасывается. Уговаривал его писать роман, но, видно, сил недо­стает, и тут написано все душевно, со знанием дела, но не может дать написанному классической формы.