Буйко Виктор - Сиреневый «Рай»

– Поплотнее, пожалуйста, поплотнее! Осталось уже совсем немного! Скоро уже придём! Плотнее!

По правую руку вскоре открылась большая двухэтажная постройка голубого цвета. Марьяся и Хая отлично знали это место. Оно называлось Голубая Дача, раньше они ходили сюда погулять, потому что вокруг был старый живописный парк, приятное место, любимая зона отдыха горожан. Само здание давным-давно, ещё до революции, принадлежало местному исправнику, и когда-то было действительно его дачей. Потом оно перешло к государству, и некоторое время сдавалось как гостиница желающим, а последнее время и вовсе было заброшено.

Сюда и повернула основная часть колонны. Остальных направили по другую сторону дороги в заблаговременно освобождённые немцами от местных жителей дома. Всё вокруг было обтянуто колючей проволокой и больше напоминало тюрьму. Гетто! По помещениям людей разводили юденратовцы. Заняв лучшие комнаты для себя, они наталкивали в маленькие живопырки по несколько десятков человек. При этом в здании не было вообще никаких условий быта. Надвигалась осень, но несчастные люди спали на полу, жили впроголодь и быстро поняли, что дальше будет только хуже.

Марьяся после потери мужа сильно изменилась. Она ушла в себя и внешне ничем не проявляла горя. Но внутри у неё всё сжалось и болело. Только стала молчаливой и подолгу смотрела через окно Голубой Дачи невидящим воспалённым взглядом во двор. Ей всё время вспоминались слова несчастного Лейбы.

«Давай уедем?». Так он мне сказал тогда? И что на это ответила я? А невестка, Хася, ведь она не оставила мне детей! Увезла их. Господи, а я так молила её не брать внуков в эвакуацию! Что бы я наделала – сейчас все они были бы здесь?!» – горестно размышляла Марьяся.

Первое время, пока ещё разрешали, она иногда выходила в город, выменивая в соседних домах еду на вещи. Но охрана скоро запретила покидать территорию Дачи. Наступил голод, и оставалось лишь ждать развязки. Вскоре она наступила…

Было 6 сентября 1941 года.

«Неужели с момента, когда мы сидели всей семьёй в палисаднике под кустами благоухавшей сирени у дома, прошло меньше трёх месяцев?! А кажется – пронеслась вечность!» – думала Марьяся.

В то утро мелкий холодный дождь зарядил, по-видимому, надолго. В бараках сразу же похолодало. Поселившаяся везде сырость пробирала до костей. От неё не спасали ни принесённые из дома теперь уже сырые одеяла, ни прохудившаяся одежда. Внезапно по коридорам забегали полицаи. Они заглядывали в комнаты и кричали одну и ту же фразу:

– Мужчины, молодёжь, пейсатые, стройся! Выходим, выходим: работы, работы! Слабых вперёд! Работы лёгкие! Все идут! Все-е-е-е!

В коридор потянулись из комнат мужчины, юноши и старики. Мужчин было немного, и поэтому ослабевших и больных стариков поддерживали молодые ребята, совсем ещё дети. Команда была выполнена. Потом их всех вывели во двор. Туда же привели под конвоем мужчин из домиков напротив Голубой Дачи. Всего набралось несколько сотен человек – большая и разношёрстная колонна. Двор был полон людьми, но стояла удивительная тишина. Даже полицейские притихли и только иногда подталкивали прикладами в центр колонны ослабевших и больных.

Солнце над Голубой Дачей в то ужасное утро так и не встало. Утренний воздух заполнил мрачный серый туман. Все поёживались и сутулились от утренней прохлады. Наступили тягостное ожидание и особая томительная грусть, когда вот-вот должно было что-то случиться. Потом подъехало несколько армейских грузовиков, распахнулись ворота, и через несколько минут двор опустел. Только из всех окон виднелись огромные воспалённые заплаканные глаза женщин и детей…

К полудню неожиданно и их вдруг начали выгонять из помещений. Пригнали и оставшихся узников из соседних превращённых в гетто домов. Все пугливо озирались, растерянно смотрели по сторонам. За всё время пребывания на Голубой Даче такого не было никогда. Встревоженные люди обменивались взглядами, в них читались страх и неуверенность. Ни полицаев, ни тем более эсэсовцев это никак не смущало.

– Выходим все! Все до одного! Больным помогаем! Освобождаем помещения! – опять оживились они, получив какую-то команду.

Раздавался детский плач, но матери закрывали малюткам рты, чтобы не привлекать к себе внимание, и всё снова стихало. Слышались лишь шарканье сотен подошв по дощатым полам и тяжёлая одышка старух. Многие из них ковыляли, совсем ослабев, опираясь на палки. Отставшая очень слабая старуха еле шла, тяжело припадая на обе ноги. Она, несомненно, была тяжело больна, но лишилась своего провожатого. Вдруг она остановилась, выставив палку вперёд и, прислонившись к ней подбородком, громко, на весь коридор спросила капризным требовательным голосом:

– А где мой муж?

Помутившимся разумом она не понимала, что происходит, и не оценивала грозившей ей сейчас опасности…

– Он мне поможет. Куда вы его дели? – продолжала она бубнить своё.

К ней тут же подскочили два полицая:

– Чего орёшь, старая карга? Иди, догоняй всех! Жить надоело?

Старуха злым воспалённым взглядом посмотрела мимо них. Все люди уже вышли во двор, в коридоре осталась только эта маленькая группа.

– Где он? Он поможет мне выйти. Куда вы дели его? Он всегда помогает – мне трудно идти! – она уже почти кричала на них, и полицаи, остолбенев, даже отступили на пару шагов.

Наконец один, не выдержав этого истеричного крика, молча поднял карабин и сильно ударил прикладом прямо в лицо старухи. Что-то булькнуло там, словно камень упал в жижу, и она тихо, даже не вскрикнув, опрокинулась назад, выпустив палку из рук. Они подошли вплотную вдвоём и несколько раз примкнутыми штыками тихо потыкали в кучу теперь безмолвного тряпья. Потом вытерли об него бурую от крови сталь клинков, сплюнули и, нехорошо ругаясь и топая сапогами, быстро пошли во двор.

Начиналось…

…Когда они с Мишкой вышли на поляну, к Эте сразу бросилось несколько детей. Обхватив её руками и уткнувшись ей в спину, плакала девочка с соседней улицы. Красивая, тонкая, дрожащая. Они и не знали-то, по сути, друг друга, но той было страшно, и Этя обнимала и прижимала к себе содрогавшееся от рыданий хрупкое тело. А девочка всхлипывала, сжималась, распрямлялась, как пружина, и всё сильнее стискивала объятия. Её дрожь передавалась Эте. В правую руку вцепился незнакомый, очень перепуганный маленький мальчик. Всего-навсего, года четыре. Его кучерявая чёрненькая головка пряталась под её мокрую кофту. Малышу хотелось сейчас скрыться куда-то, где хоть немного было спокойней и теплей.

Но, не дав постоять и минуты, полицаи вырвали у неё детей. Они схватили их, силой подтащили к краю ямы и сбросили туда. Эсесовец вслед послал несколько выстрелов и оглянулся…