Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Тогда, изменив тон, Теслюк сказал, что просит меня пройти вместе с ним в расположение спецпалаты больницы. Я выполнил его требование. Закрыв за мной дверь, прапорщик стал выкривать фразы, содержащие угрозы в мой адрес («Мы еще посмотрим, чья возьмет!», «Я вам устрою сладкую жизнь» и т. п.). При этом постоянно повторялось слово «интеллигент», употребленное в негативном (т. е. бранном) смысле.

Вошедшему в момент разговора контролеру, дежурившему по больнице, Теслюк сказал: «У Азадовского была расстегнута телогрейка. Это нарушение формы одежды. Напиши-ка на него рапорт». Контролер ответил: «Ладно, напишу».

Считаю, что действия прапорщика в отношении меня были предвзятыми и вызванными лишь одним: его намерением лишний раз меня унизить и оскорбить.

Прошу затребовать у прапорщика Теслюка объяснений, на каком основании он остановил меня столь бесцеремонным образом в присутствии других осужденных и, кроме того, отдал распоряжение составить на меня рапорт по нелепому, явно надуманному поводу.

Можно себе представить, какие эмоции вызывали подобные действия Азадовского у офицеров и как их раздражали его письменные жалобы по любому поводу. И как в общем-то комично выглядел в таких ситуациях сам Азадовский, принимаясь переносить на бумагу незначительные эпизоды «коммунального быта» колонии.

Но по крайней мере в данном случае прапорщик Теслюк – по результатам жалобы осужденного – получил «замечание». Случай, вообще говоря, довольно редкий. Когда эта новость дошла до заключенных, наблюдавших сцену у магазина, то они, возможно, сделали для себя правильный вывод: оказывается, и «ментам» не все сходит с рук.

Комментируя этот эпизод, нельзя не сказать о его неоднозначности. С одной стороны, о неадекватной и, возможно, даже нездоровой реакции Азадовского, способного в условиях тотального беззакония реагировать на мелочи такого порядка. А с другой стороны, позиция бесправного зэка, готового постоять за себя даже в неравном поединке, дать отпор любому, кто пытается его «задеть», кто не боится мести со стороны администрации, достойна уважения.

Тем временем в недрах госбезопасности внимательно изучалась бумага Азадовского. По всей вероятности, она так и не достигла высокого адресата, но была принята к рассмотрению в Сусуманском отделении КГБ, которое, несомненно, должно было в этом случае запросить дополнительные данные об Азадовском с «материка».

Здесь нужно сделать отступление и сказать о том, что доктор Фейгинзон был знаком с начальником Cусуманского райотдела КГБ подполковником госбезопасности В.А. Кобзарем. Причем не только по службе. Дело в том, что в сусуманском книжном магазине была дальняя комната, где лежало то, что обычно не попадало на прилавок, а раздавалось по городскому начальству, – «дефицит»; там же «льготные категории» могли оформить подписку на собрания сочинений классиков. А так как Фейгинзон был председателем городского общества книголюбов, то имел доступ в эту «каптерку». Там они и познакомились – просматривая очередные поступления. И в сентябре 1982 года у них, по всей вероятности, состоялся какой-то разговор.

Так или иначе, но в сентябре 1982 года В.А. Кобзарь счел нужным встретиться с Азадовским лично. Встреча эта происходила в ординаторской сусуманской больницы и велась в присутствии лечащего врача – М.С. Фейгинзона. Разговор протекал спокойно и был достаточно содержательным – оказалось, что начальник местного КГБ досконально осведомлен о биографических подробностях осужденного; Азадовский в жизни не встречал человека, столь точно оперирующего фактами из его биографии. Отталкиваясь от письма Андропову, В.А. Кобзарь опровергал утверждения Азадовского относительно его «чистоты» перед советским государством. Доводов было два.

Первый: Азадовский в 1970-е годы неоднократно посещал в Ленинграде консула одной из капиталистических стран. Это, по словам Кобзаря, является серьезным проступком. И никакие отговорки о том, что это был якобы «коллега» и профессиональный славист, по службе оказавшийся дипломатом, не снимают с Азадовского ответственности за такое поведение.

Этот момент очень важен. По сути, В.А. Кобзарь, будучи лицом официальным, сообщил Азадовскому, какие претензии имеет к нему госбезопасность. За этим угадывалось нечто попахивающее изменой Родине и шпионажем. Об этом же в декабре 1980 года обмолвился в разговоре с Азадовским и следователь Каменко, но это было сказано тогда вскользь, между прочим, и не имело, казалось, никакого отношения к сути предъявленного обвинения.

Второй довод: сознательно отказавшись в 1963 году от сотрудничества с КГБ, Азадовский вообще не имеет права говорить о себе как советском гражданине (о чем он писал в письме к Андропову). Его поступок свидетельствует как раз об обратном: о его негативном отношении к КГБ и советскому государству в целом.

Выслушав заверения Азадовского в том, что его отказ от сотрудничества был вызван не политическими, а моральными соображениями, начальник местного КГБ предложил ему засвидетельствовать это в письменном виде. То есть взял с него расписку в лояльности.

Итак, на исходе второго года заключения ситуация более или менее прояснилась. Причина его невзгод была обозначена: неофициальные контакты с Западом.

В заключение беседы Азадовский спросил: «Что бы там ни было по вашей линии, но стоило ли подбрасывать наркотик? И при чем здесь моя жена?» Слегка посуровев, Владимир Александрович ответил: «Ну, этого я не знаю. Наркотик был обнаружен у Вас при обыске. А насчет жены – это уж Вы там у себя в Ленинграде разбирайтесь».

Азадовский понял, что «игра» продолжается. Конечно, он мог вздохнуть с облегчением: появилась надежда, что теперь его выпустят. То ли бумага «сработала», то ли наверху произошли «подвижки» – этого он не знал. Но ответы начальника свидетельствовали о том, что были еще какие-то причины… Или, наоборот, не было никаких причин.

Подлечив свою «расшатавшуюся психику», Азадовский вернулся на зону. Он снова попал в швейный цех – тот самый, с которого год назад начиналась его лагерная карьера. До конца срока оставалось менее трех месяцев, но ситуация не стала менее напряженной. Столкновения с начальством происходили чуть ли не ежедневно. Об одном из них повествует заявление Азадовского в прокуратуру Магаданской области от 19 октября 1982 года (ровно два месяца до освобождения):

Сегодня, 19 октября, я пришел в ОТИЗ [Отдел труда и заработной платы. – П.Д. ] колонии, где имел с сотрудницами разговор относительно неправильно начисленной мне зарплаты за август сего года. Через минуту после того, как я вышел из комнаты ОТИЗа, туда зашел майор Полин Р.И., начальник производства. Сотрудники ОТИЗа передали ему разговор со мной и содержание моих претензий. Тогда майор Полин пришел в негодование и сказал: «Правильно все говорят, что Азадовский против советской власти». Эту фразу он повторил раза два или три. Я находился в коридоре, дожидаясь своей очереди у кабинета начальника учреждения, и слышал все это собственными ушами. Возмутившись, я вошел в комнату ОТИЗа и спросил Полина, на каком основании он позволяет себе клеветнические заявления на мой счет. Полин замешкался, смутился и, ничего не ответив, вышел из комнаты.