Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Последний год оказался для меня исключительно насыщенным: я проехал через всю страну, многое, очень многое видел, слышал и пережил. Писать об этом мне сейчас трудно да и незачем – ведь основное Вы и сами знаете. В той драме, которая разыгралась со мной и вокруг меня, самым тяжелым для меня было и остается нынешнее положение мамы… Я знаю, что друзья заботятся о ней и ведут себя воистину героически, и, тем не менее, мысли о маме неотступно владеют моим сознанием, и никуда мне от них не деться. Спасибо Вам, дорогой Дмитрий Евгеньевич, что Вы навестили маму и морально поддержали ее!

Очень беспокоит меня также и Светлана, несмотря на то что положение ее – внешне – изменилось к лучшему. Вы правы, в ней есть присутствие духа; все эти месяцы она держалась и держится молодцом, но я-то знаю, какое у нее хрупкое и ранимое сознание, как легко поддается она приступам ужаса, паники и отчаяния. (В феврале и марте, в Крестах, мне ежедневно и настойчиво внушалось, что она сошла с ума, и я, стыдно признаться, почти поверил в это.) Сейчас она провела неделю на берегах Невы, и я очень надеюсь, что любовь и трогательная забота, которой окружили ее друзья, сама ситуация, которая налагает на нее определенную ответственность, помогут Светочке продержаться до конца срока на волжских берегах.

Научные и литературные мои дела пришли за эти месяцы в полный упадок. Работать в тех условиях, в коих я пребываю, практически невозможно; нет времени, нет книг, нет даже письменного стола и стула. Еще в Ленинграде я попытался записать некоторые из своих мыслей о трагическом конфликте в литературе – тема, как Вы понимаете, гигантская и неплохо изученная (на Западе). Чтобы справиться с ней, надо прочитать огромное количество разного рода произведений. (В частности, я очень плохо знаю русскую трагедию начала XIX века, Озерова, Катенина и др. – уроки Ваши, увы! со временем стерлись в памяти.) Но я набросал с грехом пополам «концептуальную» часть и не теряю надежды, что мне когда-либо удастся переделать набело сей черновой набросок.

Очень горюю, разумеется, о судьбе некоторых своих (уже доведенных до конца) работ; среди них – огромная книга «Рильке и Россия», известная Вам публикация писем Клюева и др. Впрочем, друзья пишут мне по этому поводу ободряющие слова и заверяют меня, что рукописи не горят.

В местной библиотеке имеется кое-что: не знаю, хватит ли мне этого до конца срока, но покамест – чтения достаточно. Помимо текущей периодики, широко представлена русская и зарубежная классика, и в свободные часы (которых немного) я лихорадочно восполняю пробелы. Так, в данный момент я читаю (впервые!) «Захудалый род» Лескова. А до того читал А. Франса, Диккенса, Золя. Контрасты.

Поздравляю Вас со вторым изданием Вашей книги и благодарю за «резервацию» для меня одного экземпляра. Жалею, что не быть мне (как предполагалось) ее рецензентом. А над чем Вы работаете в нынешнем сезоне? Как сложилась судьба Вашей работы о Вл. Соловьеве? Обо всем этом мне очень хотелось бы знать – я уже чувствую себя сильно отставшим от той жизни, частичкой которой был в последние годы.

С декабря 80-го года я не держал в руках ни одного номера «Книжного обозрения», но знаю, что немало ценного вышло в свет или готовится к выходу. Очень прошу Вас, Дмитрий Евгеньевич: ежели Вам в Лавке Писателей или по случаю подвернется лишний экземпляр какого-нибудь дефицитного издания – вспомните обо мне (какого именно, не уточняю, ибо круг моих интересов Вам хорошо известен).

В отношении своего «дела» я не питаю (и не питал с самого начала) никаких особых надежд и иллюзий, и больше всего, говоря честно, я уповаю не на официальные инстанции, а на поддержку общественности, о чем я уже неоднократно писал и маме, и всем друзьям.

В Вашем письме, дорогой Дмитрий Евгеньевич, Вы ничего не написали о себе. Почему? Если Вы сочтете нужным ответить на это мое письмо, то очень прошу Вас рассказать подробно, как Вы себя чувствуете, как Вам живется, как Вы провели минувшее лето и т. п. Как Лина Яковлевна, как ее здоровье? Очень прошу Вас тепло поблагодарить ее за привет и сочувствие…

Здесь давно уже наступила зима. Каждое утро – минус двадцать, а затем «холодный белый день», ибо кругом возвышаются занесенные снегом сусуманские сопки. Скоро станет еще холодней (до пятидесяти ниже нуля); Сусуман, наряду с Верхоянском и Оймяконом, – один из полюсов холода. К северу – Чукотка, к Западу (совсем рядом) – Якутия. А вокруг – легендарная Колыма.

Желаю Вам здоровья, спокойствия и бодрости душевной. Еще раз благодарю Вас за письмо и память.

30 ноября 1981

Дорогой Костя, рад был получить Ваше письмо, собранное, бодрое, устремленное к будущему. В свое время, в трудный момент своей жизни я постоянно вспоминал пушкинское: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Эти стихи так вошли в мою жизнь, что мне кажется, я уже приводил их Вам в прошлом письме…

В настоящее время «булатом» себя никак не назову. Энергично зашевелился мой полиартрит, чувствую себя отвратно и как-то безвылазно. Особенно плохо ходят ноги, полуходят. Поэтому вопреки своему желанию не посетил еще раз Вашу маму. Ограничился телефонным разговором. К счастью, она, по моим впечатлениям, чувствует себя относительно удовлетворительно и бодрится. Прямых квартирных угроз пока нет. Покупает Вам книги. А вот я по этой части плох. Добраться до Лавки писателей для меня – подвиг силы беспримерной. Прирост моей библиотеки определяется только тем, что присылают.

Литературная жизнь переваливается ни шатко, ни валко. Недавно в Музее Достоевского проводилась трехдневная конференция, говорят, малоинтересная. Получены чистые листы «Петербурга» [Андрея Белого в серии «Лит. памятники»]. Дмитрий Сергеевич [Лихачев], кажется, начинает приходить в себя от горя: смерти дочери. В Москве отмечался его 75-летний юбилей.

Не тоскуйте, дорогой Костя, не унывайте, Вас помнят и делают, что можно.

Крепко и сердечно жму Вашу руку.

2 марта 1982

Дорогой Костя! Давно Вам не писал – слишком плохо у нас было дома: сильно болела Лина Яковлевна, и я на несколько ступенек спустился вниз. Все труднее становится жить с грузом годов и недугов, все труднее работать…

Зато о Вас я слышал хорошее – конечно, в тесных рамках возможного. Слышал, что Вас можно наконец поздравить – и я с радостью делаю это. Я не знаком со Светланой, но верю, что это будет по-настоящему – прочно и светло. Вы прошли через общие серьезные испытания – и это связывает крепче и надежнее, чем всяческие идиллии и легкие радости. Да будет Вам обоим хорошо в предстоящей Вам большой жизни. Кстати сказать, я слышал, что она к апрелю возвращается в Ленинград…