Филиппов Филиппов - Не померкнет никогда: повести и рассказы

Но напрасно торопился Лавриненко. Шаров лежал на снегу, широко раскинув оцепеневшие руки и, не мигая, с застывшей на лице улыбкой смотрел куда–то поверх деревьев, а рядом с ним, сняв шлем и опустив голову, стоял Федотов.

Дмитрий медленно слез с саней и встал рядом.

Сгорел в танке Бедный, прекрасный, опытный механик-водитель, боец, с которым пройдено вместе столько фронтовых километров, столько пережито, столько выиграно жестоких схваток с врагом… А теперь его, Дмитрия, помощи не дождался и Шаров. Подумалось вдруг: «Зачем выскочил из машины? Зачем бросил экипаж? Ну, что с того, что убил тех гитлеровских танкистов, если при этом потерял своих товарищей…»

Лавриненко казнил себя за этот опрометчивый поступок, искал ему объяснение и не мог понять, как такое могло произойти с ним, как случилось, что не заметил он приближающиеся к поляне вражеские машины.

Жгучая тоска сжала сердце, ком подкатил к горлу. Дмитрий смотрел на неподвижное тело Шарова, и вспомнился ему почему–то такой же жаркий бой под Орлом, у села Первый Воин, и тихий взволнованный голос Михаила Бедного, старательно выводивший мотив знакомой песни:

Дмитрий обнажил голову. Морозный ветер чуть шевелил его взлохмаченные мокрые волосы, руки нервно подрагивали, а по щекам этого сильного, не знавшего страха человека текли слезы…

К началу декабря инициатива в сражениях под Москвой стала переходить к советским войскам. За четырнадцать дней немецко–фашистского наступления на Волоколамском направлении только гвардейцы Катукова сожгли 106 танков, подавили 40 дзотов и пулеметных гнезд, более 50 тяжелых и противотанковых орудий, полностью вывели из строя свыше 60 автомобилей–тягачей, уничтожили до трех полков пехоты противника, потеряв при этом только семь своих танков. В бригаде не было ни одного случая отступления без приказа даже отдельных танковых экипажей.

Танкисты почти не отдыхали: днем приходилось отражать по нескольку атак подряд, а ночью помогать ремонтникам восстанавливать поврежденные машины. Так как запасных частей не хватало, танкисты под покровом темноты делали вылазки в места, где днем шел бой, и снимали запчасти с машин, оставшихся в поле; ходили в разведывательные рейды в тыл противника, помогали укреплять оборонительные рубежи.

Дмитрий воевал теперь с новым экипажем, но по–прежнему его тридцатьчетверка была одной из самых результативных в бригаде. Специальный корреспондент «Комсомольской правды» В. Славин в информационном материале «Вчера под Москвой», датированном 29 ноября, писал:

«Храбро и упорно бьются наши люди за Москву. Не щадя сил своих, они стремятся преградить путь врагу, нанести ему смертельный удар. Пять дней непрерывно ведет бой танкист–гвардеец тов. Лавриненко. За последние два дня гвардейский экипаж Лавриненко уничтожил 13 фашистских танков».

За день до генерального наступления наших войск под Москвой, 5 декабря 1941 года, М. Е. Катуков подписал наградной лист (его удалось найти в архиве Министерства обороны СССР), где дал Лавриненко такую характеристику: «Тов. Лавриненко, выполняя боевое задание командования, с 4.10 и по настоящий день со своим экипажем беспрерывно находится в бою.

За период боев под Орлом и на Волоколамском направлении экипаж Лавриненко уничтожил 37 тяжелых, средних и легких танков противника.

Тов. Лавриненко со своим экипажем постоянно посылается в разведку в глубокий тыл противника. В боях тов. Лавриненко, проявляя инициативу, смелость и находчивость, наносит врагу ощутимые удары…»

Журналист Аркадий Федорович Ростков во время самых тяжелых боев под Москвой был рядом с танкистами Катукова, много писал о них.

Рассказал Ростков и о своей встрече с Дмитрием Лавриненко, которая произошла в ночь перед контрнаступлением наших войск под Москвой:

«Расстегнув полушубок, он сидел за столом и, положив локти на шлем, читал какую–то потрепанную книжку. Лампа без стекла чадила, но он не замечал этого. Его и без того круглое лицо расплывалось в блаженной улыбке.

— Что читаешь? — поинтересовался я.

— «Поднятую целину», — ответил Дмитрий. — Ребята нашли где–то книгу без обложки, смотрят — Шолохов. Распатронили ее — кто похождения деда Щукаря ухватил, кто про Лушку, а мне вот про Давыдова досталось.

— Перечитываешь? — уточнил я.

— Конечно, читал раньше, — задумчиво сказал Дмитрий. — Но сейчас все как–то иначе воспринимается. Глубже, что ли, серьезнее. Не пойму. Никак Давыдов у меня этот из головы не выходит. Рабочий он, стал моряком. Огонь и воду прошел, а ведь не огрубел, человеческое не растерял. Душевный же он человек! А почему? Интересный вопрос. Правда? Писатель тонко подметил: Давыдов бился за свободу, за человека, за то, чтобы он лучше стал, и сам в этой битве духовно вырос. А за что воюют солдаты Гитлера? За шпик, за яйки, за масло, за чужие земли. Нет, от этого красивее не станешь…

Лавриненко подправил фитиль лампы, спросил меня:

— А какими мы будем после войны?..

— Конца войны еще не видно, — попытался я уклониться от прямого ответа.

— Не знаю, когда будет конец войны, — живо откликнулся Дмитрий, — но поражения им не миновать. Вот они куда шагнули, к самой Москве. Значит, сила у них есть. И все–таки в Москву они не пройдут. Я не знаю всего. Не знаю, что у нас есть и чего у нас нет, не знаю планов нашего генштаба. Но вот проснусь ночью и думаю: неужели фашисты придут на Красную площадь, к Мавзолею Ленина? И никак не могу этого представить. От одной этой мысли бросает в дрожь…

Мы еще долго сидели вместе и рассуждали о войне, о мире. Я вспомнил встречу с ним в предыдущую, еще мирную зиму. Взвод Лавриненко только что вернулся с тактического занятия. Ходили за город, в поле. Бойцы, ввалившиеся в казарму, возбужденные, продрогшие, раздевались, прыгали, растирали уши и ноги, ругались: «И кто это придумал — в такой мороз шляться по полю, ползать по снегу?». Взводный смеялся. Ему и самому было нелегко. Он говорил подчиненным: «Вы ж солдаты! На войне и не то будет!». Война… Тогда о ней всерьез и не думали… Помню, в казарме, недалеко от границы, мы с ним с упоением читали стихи Александра Твардовского:

А сейчас и юность, и родные края далеко–далеко. Лавриненко с грустью смотрел на вздрагивающий желтый язычок пламени. Отодвинул лампу на центр стола, устало сказал: