Филиппов Филиппов - Не померкнет никогда: повести и рассказы

— Да, братцы, подрожал я вдоволь, а ведь сейчас лето. Можно представить, каково было здесь нашим солдатам зимой, да еще в летнем обмундировании.

Целый день туристы провели на перевале. Здесь многое сохранилось со времен войны: в удобных для ведения боя местах выложены из больших камней огневые точки, остались наблюдательные пункты, безошибочно можно было определить контуры землянок.

После войны Мысин уже не раз бывал в этих местах, поэтому отнесся ко всему увиденному спокойно, а вот Расторгуев разволновался. Неторопливо переходил он от землянки к землянке, от одной укрепточки до другой, подолгу стоял у каждой, вспоминая, кто из его подчиненных жил или держал оборону за этими камнями. Мысин подсказывал Расторгуеву, что помнил, а молодежь, слушая их разговор, молча ходила следом, боясь спугнуть их воспоминания. Наконец кто–то из ребят осторожно спросил: «А как вы встретили День Победы?». Потом, спохватившись, поправился: «Ой, простите, не тот день, не 9 Мая, а день, когда фашистов выбили с гор?».

Расторгуев повернулся к спросившему.

— Нет–нет, вы правильно спросили. Тот день для нас действительно был Днем Победы. Ведь здесь, в горах, кроме фашистов, у нас было еще два лютых врага: холод и голод, но мы победили их всех…

Расторгуев помолчал, а потом еще раз повторил: «Всех… как бы трудно нам ни было».

Да, тот день до мельчайших подробностей помнят все, кто в холодном январе 1943 года держал фронт на покрытых снегами трехтысячниках.

…В один из прилетов самолет сбросил нашим частям, оборонявшим перевал Наур, рацию, и теперь бойцы отряда и батальона могли не только держать связь с соседями и командованием полка, но и быть в курсе дел на других фронтах. В конце января 1943 года Совинформбюро передало сообщение о том, что наши войска освободили Ставрополь и идут бои за Невинномысск и Черкесск. Известие об этом тут же облетело все посты. В те дни необычайно поднялся боевой дух солдат. Это было видно даже по тому, с какой яростью и отвагой отбивали они атаки врага. И все с нетерпением ждали дня, когда будет отдан приказ перейти в решительное наступление и сбросить фашистов с перевалов. Однако развязка наступила неожиданно и просто.

— Это произошло где–то в последних числах января, — вспоминал И. М. Мысин. — Мы жили в напряжении, ждали, что вот-вот пойдем в бой на соединение с нашими войсками, которые идут к нам с равнин, и вдруг рано утром заглянул к нам в палатку один из бойцов да как закричит: «Братцы, гансы драпака дали! Повяли проклятые «эдельвейсы»! Кончилось, братцы, кончилось!»

Мы высыпали на улицу. Утро занималось ясное, солнечное, и все сразу почувствовали, что в горах стоит какая–то особая, спокойная тишина: ни обычной стрельбы, ни звуков губной гармошки, ни гогота гитлеровцев, выбегавших на зарядку. Нас, разведчиков, тут же послали в сторону вражеских укреплений проверить, не ошиблись ли наши наблюдатели, не тактический ли это ход врага. Нет, подвоха не было, это было бегство врага с перевалов. Фашисты ушли поспешно, бросая на своих позициях все, что помешало бы им быстро спускаться с гор. В их землянках мы находили матрацы с чистым постельным бельем, чашки, ложки, котелки, какие–то бумаги, начатые консервы, обувь, снаряжение, обмундирование. А еще они оставили в наших горах свое кладбище. Странно было смотреть, что на нашей советской земле, в тысячах километров от Германии, в пустынных заоблачных высотах, обложенные пирамидками камней, стояли над могилами кресты, на которых были написаны немецкие фамилии. Кто звал сюда этих людей? Ради чего шли они через всю Европу, чтобы потерять здесь жизнь?..

— А ты знаешь, — будто что–то вспомнив, наклонился к Расторгуеву Мысин, — некоторые немцы, возможно, связисты, хоть немного понимающие русский язык, видимо, раньше нас узнали, что под Сталинградом их армиям каюк надвигается. Вспомни, в январе сорок третьего они стали воевать как–то нехотя, вяло, боязливо.

Расскажу тебе один случай. Его на ветеранской встрече мой земляк из станицы Малотенгинской Федор Иванович Герасименко поведал.

У него была медаль «За оборону Кавказа». Но он долго не хотел рассказывать, за что ее получил. Однако потом я все–таки разговорил его. А история с ним произошла, оказывается, курьезная.

Его с напарником послали в дозор тропу охранять. День они просидели под скальными навесами в снежных норах, а на ночь решили поставить палатку, присыпали ее сверху снегом, залезли в спальные мешки, договорившись дремать по очереди.

Тропа в этом месте была крутая, скользкая, да и снег скрипел так, что мертвого поднимет. Как там получилось у них подремать, неизвестно, а только ночью вдруг распахнулась палатка, прямо в глаза им ударил яркий свет фонарика и раздался грубый голос: «Хэндэ хох!».

Как говорил Герасименко, у него все внутри оборвалось — сейчас пуля в лоб и конец. Немцы оружие сразу забрали и потребовали выйти наружу. Они вылезли. В небе полная луна, каждый бугорок виден, а перед ними шесть здоровенных фрицев с автоматами наперевес. Если сразу не убили, значит, куда-то поведут, подумал Федор, и стал лихорадочно соображать, где по пути есть какая–нибудь щель, чтобы в нее нырнуть. Но немец, стоявший ближе, на ломаном русском языке сказал, что они пришли сдаваться в плен, просят отвести их к командиру и что у них есть важное сообщение. Герасименко подумал: а вдруг провокация, а ну–ка столько фрицев с оружием ночью в отряд привести, перестреляют всех. Пока соображал, как быть, немец стал его автоматом в спину толкать: «Быстро, быстро, шнель, вперед». Герасименко напарнику только и успел шепотом сказать, чтобы тот здесь остался, надеясь, что он какой–нибудь другой тропой успеет в отряд прийти и сообщить о случившемся. Федор немцам говорит, что напарник не может быстро идти, у него нога вывихнута. Те махнули на него рукой, а Герасименко опять толкают — иди вперед. «Дурацкое положение, — рассказывал Федор Иванович, — я безоружный иду впереди, а они с автоматами наперевес — следом. Кто кого в плен взял?

Я решил вести немцев обходным путем мимо еще одного нашего дозора. Думаю, если что, пусть наши уложат там и их, и меня.

Доходим до выступа, за которым должны быть наши, я тому немцу, что по–русски понимает, говорю: так, мол, и так, если вы сейчас оружие не бросите, то нас всех тут перестреляют и сообщения вашего никто не узнает. Они отошли в сторону, что–то по–своему почирикали, потом побросали в снег автоматы, гранаты, ножи, задрали руки вверх, я им показал, куда идти, а сам успел прыгнуть в сторону, схватил один из автоматов и давай орать во все горло: «Хэндэ хох, гансы проклятые, а ну, руки выше, а то всех порешу». Это я разорался специально, наших предупредить, чтоб не стреляли да вовремя встретили, а то, кто его знает, что у немцев еще из оружия осталось. Вот так и довел я их до штабной палатки. За такой подвиг, — смеясь заключил Герасименко, — я эту медаль и получил».