Джарон Ланье - На заре новой эры. Автобиография отца виртуальной реальности

Мы не просто смотрели авангардное кино, мы говорили. И не просто о фильме, но о «культуре кино». Больше всего на таких посиделках мы любили рассуждать о том, что когда-нибудь жизнь каждого человека превратится в длинный фильм от рождения до смерти, без перерывов. Все будет записываться на пленку.

Я живописал эту идею в борхесовском стиле, сделав акцент на превосходство кино, которое сможет одолеть само время. «Ничего не будет забыто, так что настоящее и прошлое станут менее различимы. Время окажется менее линейным и более размытым, оно расстелется картой и перестанет быть натянутой струной».

Эта небольшая, но пламенная речь помогла мне закрепиться в обществе, пусть и совсем ненадолго. Сокрушительная новизна идеи фильмов обо всем подряд отчаянно манила тем, что приближала к будущему. Будущее было за кино! Собственно говоря, я чертовски польстил всем, кто это слышал, лишь бы меня приняли за своего.

Кинокультура привлекала меня отчасти и тем, что она была для узкого круга посвященных. Нам нравилось, что простые обыватели не знают, кто такая Майя Дерен.

(Этого вы, наверное, не знаете тоже, но именно в том небольшом кружке кинематографистов зародились шаблоны и стили современных музыкальных видеоклипов. В конце концов, те кинолюбители достигли в кино того же влияния, что Стивен Спилберг или Джордж Лукас. Никогда бы не подумал.)

Однажды на прогулке в дурацкую сырую погоду меня поразила ужасная мысль. Запретная мысль. Что, если я предлагал гуманное использование человека? Шок.

Помню, как спросил во время одной напыщенной дискуссии после показа нового фильма братьев Мекас или Джека Смита: «Кто будет ответственным за фильм обо всей человеческой жизни? Кто будет расставлять камеры, подбирать цветовую гамму, переключаться с камеры на камеру?»

Тринадцатое определение VR: идеальный инструмент для идеального, абсолютно разрушительного ящика Скиннера.

«Для фильма нужно множество решений, – продолжал я. – Это настоящая работа. Если каждый человек должен снять всеобъемлющий фильм о собственной жизни, то у него не останется времени на саму жизнь. Фильм поглотит все, что только можно, и наступит стазис, застывшая картинка. Если снимать будет кто-то другой, результатом станет фашизм, потому что этот другой получит контроль над историей, а значит, над всем. Таким образом, не нужно снимать фильм обо всем подряд. Чтобы быть свободными, нужно многое забыть».

Как ни странно, с этим аргументом никто не стал спорить. В нем было что-то параноидальное и неомарксистское – высокомерные юнцы такое любят. Я думал добиться таким образом симпатии. Более того, эта идея казалась важной и потенциально верной. Но вместо этого я получил только мрачные ухмылки. Однако они не поколебали появившееся у меня спокойствие.

Хотя у меня не получилось сформулировать основную мысль, сам аргумент в конечном итоге меня больше успокоил, чем напугал. Я испытывал глубокое чувство вины за то, что не слишком хорошо помнил мать, но теперь отчетливо понял, что стратегия намеренного забывания иногда может послужить единственным путем к свободе.

Я не слишком много получил от занятий, которые официально посещал. Курсы математики и естественных наук были посредственными – но это уже другой вопрос. Не было компьютеров, не было к ним интереса, и я определенно в них не разбирался. Занятия информатикой пришлось оставить. Хуже того, на музыкальном отделении процветали скрытность и жадность, и жуткие причины этого я вскоре понял.

Но перед этим произошло кое-что хорошее.

По выходным я садился на поезд до Манхэттена и приезжал к подруге моих родителей Рут Морли, художнику по костюмам для кино. Больше всего она известна по фильмам «Энни Холл» и «Тутси». Она жила в лиловом пентхаусе около «Дакоты» [27]и воспитывала двух дочерей чуть старше меня.

У моих родителей остались в Нью-Йорке контакты, и эти люди были рады меня видеть! Так я встретился с представителями авангардной музыки, настоящей, а не мнимой, как в школе искусств, и это было здорово. Я общался с Джоном Кейджем и другими известными личностями музыкальной сцены тех лет. Среди них были великолепная Лори Спигел, богиня синтезаторов, и столь же прекрасная и даже еще более потрясающая восходящая звезда Лори Андерсон.

Нью-Йорк увеличивал тебя и отражал обратно, как в гигантском параболическом зеркале. Просто проходя по улице, ты встречался глазами и обменивался бессознательными сигналами с тысячами людей. Ты погружался в самое сердце хитросплетений человеческих судеб. Если ты искал неприятностей, они были к твоим услугам. Или любовь, или взаимное обожание, или достойная жалости утрата расположения.

Сейчас все не так. Все смотрят в свои телефоны.

Одна богатая, утонченная пожилая вдова, родственница какой-то королевской семьи в Европе (а кто не приходился родней королям? [28]), была тайным меценатом нью-йоркской экспериментальной музыки. За кулисами якобы самостоятельного движения всегда кто-то стоит.

Говорили, что она живет в доме, построенном в форме огромного вертикального шипа, самой большой одиночной стальной бесшовной конструкции, ну, по крайней мере, так рассказывали. Кости ее покойного мужа, предположительно, хранились в подвижной части на вершине шипа.

Она приглашала к себе Кейджа и прочих знаменитостей, устраивая безумства на всю ночь. Мы шли на танцы, потом гудели в доме у кого-нибудь богатого и знаменитого, а потом бродили по переулкам и подбирали выброшенные кусочки лучших сыров из мусорных ящиков лучших ресторанов. К четырем часам утра я слишком уставал, чтобы бодрствовать.

Нью-Йорк в те годы был наводнен преступными группировками. Фильм «Таксист», для которого Рут создавала костюмы, очень точно передает эту атмосферу. Грабили на улицах почти всех. Но мир авангарда самодовольно считал, что все дело в отношении. Если ходить по городу с правильным настроем ума и сердца, с тобой ничего не произойдет. (Через много лет, уже в 1990-е, Джона Кейджа ограбили на улице. Он был в шоке, да и мы все тоже.)

Композитор Чарли Морроу собрал банду психованных головорезов, которые умудрились захватить фондовую биржу и основательно пошумели в биржевой яме, а потом убежали от свистящих охранников, про которых мы думали, что они тоже состоят в банде. Я сделал себе на одном концерте фагот из колбасы, и он хорошо звучал.

Я много играл на фортепиано. Я разбивал пальцы в кровь, пытаясь сыграть руками стремительные пьесы Нанкарроу для механического пианино, что было невозможно. Какие бы эмоции я ни испытывал в то время, их уровень всегда был в районе критического. Каждый раз, играя, я спасал свою жизнь.