Александр Воин - Новая ментальность

Если вычесть эти группы, то останется небольшое число таких, которые «в принципе» отказываются от отношений с женщинами. Я уверен, что и эта группа поступает так не из-за «бисексуальности», а под влиянием господствующей в обществе ментальности. Одни, кем-то совращенные и запуганные, под ее давлением просто ломаются, становясь «стопроцентными гомосексуалистами», а другие, в стремлении прослыть оригинальными, послушно следуют за общественной «модой». Одного, я уверен, не существует – той «неизбежности», которой наши «ученые» все это оправдывают.

Прочел статейку о вреде цензуры. Основная мысль: зачем цензура, если в наш век все быстро меняется, включая каноны морали.

Все действительно чертовски быстро меняется, только вот куда? Автор статьи не задается вопросом, хорош ли, плох ли этот процесс для общества и человечества – плыви, Вася, по течению. О том, что, плывя по течению, он усиливает само течение, автор тоже как-то не думает.

Его логика примерно такова. Идет некий процесс, в котором мы вроде бы никак не участвуем, максимум – можем только приспосабливаться. Идет он единственно возможным образом в единственной возможную сторону, и все тут. Да так ли, паря?! Ведь если ссылаться на историю, то почему только на последние сто лет? Вот ведь были и Рим эпохи упадка, и Содом и Гоморра, то есть не лучше, чем сейчас, а потом мораль все же устрожилась. Значит, процесс не всегда шел в одну сторону. Значит, он может идти и в противоположную. Да и в наши дни он не так уж однозначно идет только туда, куда тебе кажется. Есть, например, и встречное изменение морали в Америке, которой надоели секс и насилие.

Нет, не получится у тебя опираться на историю. И процесс, хоть и имеет великую инерцию, не все же по одной по ней идет. Вот, ты, например, своей статьей этому процессу способствуешь, а я, даст Бог, поспособствую противоположному процессу.

Сначала нам подается классическая дилемма – противопоставление двух миров: чистенького, добропорядочного, но смертельно скучного мещанского и волчьего: когда Волку надоедает мещанский уют, ему хочется стукнуть какого-нибудь мещанина по башке, растлить малолетку и т. п. Противопоставление это – классическое, известное в литературе с давних времен, но сегодня подхваченное и включенное в свой арсенал аргументов «новой ментальностью». Главное в нем это его претензия на абсолютность: вот есть только эти два мира и третьего не дано. Отсюда вывод: не хотите скуки, так долой мораль. В Волке это противопоставление изначально шито белыми нитками. Сам Волк является представителем третьего мира, а по мне первого, не мещанского, но и не волчьего и не скучного. Мира Человеческого, мира с третьим измерением, с глубиной, с душой, с любовью, с увлечениями, с великим искусством, в частности музыкой Баха и Моцарта, которую так любит Волк, и вообще теми золотыми искрами, которые изредка мелькают у него.

Шумная псевдоборьба миров волчьего и мещанского с приходом и победой «новой ментальности» привела к тому, что и волчий и мещанский миры стали легитимными, принятыми, находящимися в пределах принимаемой обществом нормы. А в ненормальные был записан человек с третьим измерением, т.е. с духом. На самом же деле аморал, победив, стал «моралью» своего рода, не шибко-то более интересной, чем прежняя мещанская мораль. Но вся эта шумно крикливая борьба, она только загадила путь к истине.

Достоевский – это скучно или это аморал?

Да и противоречие между волчьей и мещанской моралью преувеличено и раздуто. Не случайно всякие фашизмы, анархизмы, новоментализмы черпали свои кадры именно из мещанства.

Другой момент, что относить к мещанству, а что нет? Стремление к благополучию, как цель жизни, боязнь сильных (хотя и нормальных в смысле морали) страстей и увлечений, равнодушие и враждебность ко всему, выходящему за пределы мирка благополучия, женитьба для устройства без любви, ладить с начальством, чтоб тебе хорошо было, соглашаться с общепринятым мнением, чтобы не вступать в конфликт с окружением, быть как все – это мещанство. Но соблюдать десять заповедей, в поте лица добывать хлеб свой, заботиться о своей семье и т. д. – это не мещанство, это обязательная часть нормальной духовности.

Среди зрителей много молодых, симпатичных, одушевленных. Экскурсоводы чешут взахлеб с восторгом и упоением от своей причастности к великому искусству, оттого, что вот они понимают это суперсовременное и такое сложное и приобщают к этому пониманию других. Так сказать, подвижническая миссия, «нести в народ» и главное, что нести? – великое, бессмертное и облагораживающее искусство.

А вот совершенно умилительная картинка; симпатичная и сама еще юная экскурсоводка, по виду кибуцница предводительствует стайку девочек-подростков. Она усадила их прямо на пол и, усевшись сама в середине, вдохновенно приобщает.

И только один ты, Воин, бродишь среди них мрачным Гамлетом, исполненный недовольства, раздражения и негодования. За что и на что? Разве эта цветущая юность, получающая столько удовольствия и восторга от выставки – не лучшее опровержение твоих теорий? Что мешает тебе самому приобщиться к ним и черпать из того же источника наслаждений?

Поверь мне, читатель, в ту минуту я был начисто лишен самоуверенности, я хотел приобщиться и быть как все. Я подошел к одной из экскурсоводок и послушал ее объяснения возле картины Поллака.

– Вот обратите внимание на масштаб этой картины и на ее динамизм. Pеволюционно в ней то, что в ней нет центра композиции. Во всех картинах до этого был центр, и благодаря этому существовала иерархия всего изображения в отношении к нему. Поллак разрушил эту иерархию.

Что мне делать с моим проклятым рассудком. Он мешает мне приобщиться и слиться в экстазе. Он подсовывает мне ехидный вопрос: А зачем? Зачем, собственно, нужно было разрушать иерархию? Я удерживаюсь от встревания, дабы не испортить идиллию. Я ведь и сам стосковался по подобной атмосфере, атмосфере вдохновения прекрасным …, но только без фальши.

А самой экскурсоводке подобные вопросы не приходят в голову. Для нее, как и для Поллака, надо полагатъ, борьба с иерархией в живописи столь же естественно прогрессивна, как и борьба с иерархией наследуемой власти в феодальном обществе. И она продолжает с восторгом:

– У этой картины нет ни верха, ни низа, ее можно повесить как угодно или еще лучше положить на пол (и ходить по ней ногами – добавляет ехидно мой внутренний голос).

– А вот другая картина. Она меньшего размера и благодаря динамизму мазков и ограниченности пространства мы чувствуем напряжение.