Александр Образцов - Я русский. Вольная русская азбука

И если пристально, тихо вслушаться в себя самого, то можно явственно различить по отношению к ним прежде всего чувство долга. Оно не имеет рациональных объяснений. Но имеет вполне ощутимое опять-таки чисто физически чувство удовлетворения, просветления, когда долг памяти бывает исполнен. По отношению к умершим родственникам долг исполняется почти на уровне инстинкта. А общество доказывает право на свое существование именно осознанной необходимостью исполнения своих обязательств перед погибшими за Отечество. Здесь нет, и не может быть никаких исключений – ни национальных, ни идеологических. Поэтому любые, самые малые и непосредственные движения души сообща со всеми создают для страны неоценимые богатства.

Наш город в центре и в старых районах почти не изменился в этом столетии. И наши улицы, набережные, дома помнят всех тех, кто жил здесь, смеялся, пел песни. Еще совсем недавно триста двадцать тысяч молодых людей ходили Невским, на трамваях проносились Охтой, засыпали в белые ночи с окнами, открытыми на Фонтанку. Потом в несколько дней они пришли на призывные пункты, получили обмундирование и оружие, сели на поезда и уехали из города, чтобы никогда сюда не вернуться. Все они погибли. Все. До одного.

Сегодня они собрались вместе, впервые. При жизни они и представить себе не могли, что их может объединить.

Их объединила гибель на поле боя за Родину.

Принято думать, что погибших чтут и помнят их дети. Но если они есть, дети. А если нет? Кому передали свой опыт жертвенной гибели ребята 1923 года рождения, которых осталось в живых после войны только три процента?

Как ни печально, именно «молодые, необученные», призванные в первые месяцы и брошенные в громадные дыры разрывов стратегической обороны на почти поголовную гибель – именно они своею безымянностью и ребяческим непониманием близкой смерти дают памяти о войне самую высокую и чистую крепость спирта. Именно их, не целованных и в жизни ни с кем не дравшихся мамкиных сынков, выискивает глаз из списка погибших и смаргивает внезапно подступившие слезы – кто их вспомнит?..

Может быть, книга памяти – это возможность для погибших в войну все-таки выжить? Может быть, чей-то взгляд на строчки коротенькой жизни – это рука, выхватывающая человека из небытия?

А иначе: зачем людям литература, красивые здания, фотографии, женские улыбки на полустанках, поляны одуванчиков, муравьиные процессии на дне окопа, песня «Ночь коротка, спят облака…», далекий гул танковых моторов, от которого останавливается кровь, и последнее письмо из дома в нагрудном кармане?..

Ночь памяти светла.

Я родился в 1944 году и, видимо, скоро меня будут поздравлять, как ветерана Великой Отечественной.

Ничего удивительного в этом нет: в 1965 году, во время службы в армии мне вручили медаль «ХХ лет победы над Германией». Правда, потом она пропала. Я подозреваю какого-то узбека. Наши узбеки ехали на дембель с двумя рядами таких медалей на груди.

Сверхсрочники, старшины у нас были еще фронтовики. Они очень любили, когда рота «держала ножку». Еще они любили строевые песни. Где они сейчас, те сверхсрочники и старшины? Старшина Кимлач из Умани, ау? Лет ему уже под девяносто. Должно быть.

Я помню, что именно тогда и начали отмечать День Победы широко, всенародно. Двадцать лет почему-то стеснялись. Даже праздника такого не было. Сталин не любил, потому что он вообще ничего не любил. Хрущев не любил, потому что толком не воевал. И только всенародный весельчак Ленечка Брежнев дал фронтовикам оттянуться по полной.

И кино хорошее появилось про войну, душевное. Такое, как «Белорусский вокзал». И песни. Словом, напраздновались вдоволь.

С тем и пришли в новое тысячелетие.

И оказалось новое время горьким похмельем. Расстались с прежней страной, и со всем, со всем, что с нею было связано.

Только День Победы еще гуляет вовсю по постсоветскому пространству. Может быть, даже чечены-фронтовики еще поднимают в этот день стопку за нашу победу. А может быть, и не поднимают.

Никто уже в Европе так не празднует.

Мы одни. Прощай, Победа…

В обыденной жизни человек, как хищник, постоянно ограняет образ врага. Может быть, это самый сильный образ. С ним он ложится, с ним встает. Это позволяет ему быть в форме.

У обывателя чувство опасности стайное и неопределенное. У верующих оно облагорожено религией, ему придается обличие темных сил. У сильных, одиноких личностей образ врага включает в себя практически весь мир, не поддающийся их влиянию.

Человек может быть вегетарианцем, непротивленцем, буддистом, но без чувств негодования, неприятия, отчаяния он жить не может. А что это за чувства? Это приглушенные, облагороженные чувства ненависти.

Даже понимание того, что оно смертельно в больших дозах для себя самого, не отвращает человека от ненависти. Пример тому – война.

Освободительные войны, войны отечественные придают ненависти характер почти священный. Здесь ненависть не прячется, она царит. Поэтому чрезвычайно опасно предаваться ненависти с упоением. Она глушит все остальные чувства и окончательно деформирует человека.

Интересно проследить на близком примере русского общества последних двухсот лет за транформацией образа врага в массовом сознании.

Война с Наполеоном была неожиданной, образ француза как врага, в сущности, только мелькнул на горизонте. Но он разбудил, освободил чувство ненависти, придал ему праздничный, светский, даже религиозный характер.

Декабристы перевели стрелку на внутреннее употребление. Образ врага начал формироваться в лице самодержавия. Но, поскольку самодержавие – плоть от плоти русское явление, формирование происходило невнятно, с каким-то ворчанием, бурчанием, тявканьем.

Ахиллесовой пятой самодержавия в России было крепостничество. Вина власти в том, что крепостничество не отменил оперативно Александр I. Эту кость грызли несколько поколений русских демократов, затачивая клыки. И отмена его в 1861 году, явно запоздалая, только убыстрила процесс. Клыки должны были кого-то схватить.

Очень кстати в России появился марксизм. Одновременно начала бурно развиваться экономика. Возникли большие состояния, не освященные вековым правом владения.

Образ врага в этой ситуации расширился уже до образа вообще благополучного человека. Стало модно не иметь собственности, кроме листовки и нагана.

Разгул ненависти в начале двадцатого века общеизвестен. Характерной, особой чертой было то, что она была всеобщей. Практически не оставалось ни одного человека над схваткой.

При большевиках образ врага культивировался как основной. Не случайно Сталин при угасании его тут же вытащил из стола впервые сфабрикованный образ врага народа, иностранного шпиона. Богатых не стало, царизм пал, оппозиция была растоптана, – что, казалось бы? А вот то. «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать».