Александр Образцов - Европа – полуостров России (сборник)

Так же как дерево обтекает в своем росте камень, железо, бетон, не утрачивая своей пленительности, а лишь приобретая опыт и своеобразие, так и мы неизбежно должны обойти или вместить в себе чужеродное тело.

Бес разрушения толкает нас на путь уничтожения камня, железа, бетона. Попытка эта безнадежна.

Да, мы уроды. Мы лживые, циничные, наглые люди. Но мы и страдающие, предельно усталые, страстно желающие тепла, нежности.

Мало о ком из живущих можно сказать: он совершенен. Все мы уроды. Но лишь до определенного предела. И этим пределом, порогом истинной жизни является осознание каждым самого себя. А первым, решающим шагом к осознанию себя является изгнание беса разрушения.

Наши убогие дома не приспособлены для жизни. Они разбиты, грязны, лишены удобств. Но таких домов, как в Германии, нам не иметь никогда, если мы позволим окончательно рухнуть нашим городам.

Наша почта служит не объединению, а разъединению людей. Но другой у нас нет. Не надо ломать почтовые ящики и орать на почтальонов.

Наши знакомства делятся на выгодные и невыгодные. Не надо их де лить. Только тогда мы перестанем бояться соседей по лестничной клетке.

Наши власти некомпетентны, как мы сами. Не надо их ненавидеть, вопрос почти снят с повестки дня.

Бес разрушения изгоняется рассудительностью и постоянной гигиеной души. Бес этот, как микроб, живет в немытых углах. Для него смертельна улыбка.

Когда отец жестоко наказывает какого-то из своих сыновей за проступок, который у других и не считался бы проступком, и делает это осознанно и беспощадно, не надо искать оправдания его действиям и не надо защищать обиженного: бессмысленное занятие. Можно сказать – время рас судит. Но оно-то как раз и не рассудит. Оно построит историю семьи уже с учетом сделанного. Только отец, с его пониманием правоты и необходимости способен обосновать наказание. Да и то лишь самому себе. Это его история, история его семьи и он не враг ей, если только не сошел с ума.

Видимо, сын излишне возгордился и обнаглел. Бог разрушения вступает в свои права. И останется лишь то, что устоит от цепной реакции разрушения. Может быть, вместе с норовом сломается хребет. Может быть, об летит только то, что и не представляло ценности в дальнейшей жизни. Может быть, наступившее смирение сделает любимого сына и самым надежным, прямым наследником отца.

А пока буйствует бог разрушения. Пока сын туп и злобен от обиды. Пока он всячески распаляет себя мыслями о своем былом избранничестве. Он неуправляем. Родные сторонятся его. Только сестры тайно ему сострадают – но и их он гонит в слепоте нетерпимости и отчаяния.

Но приходит день, когда бог разрушения уходит.

Цели британской внешней политики неоднократно и открыто обсуждались в английской прессе перед Крымской войной 1854 го да. С тех пор прошло полтора века, но последовательность бри танцев вызывает не столько восхищение, сколько ужас: ни один нормальный человек не способен так долго и упорно ненавидеть.

Неугасимая и целенаправленная враждебность лорда Джадда или Мэри Робинсон к новому русскому государству получает свое объяснение, если мы вспомним цели британской короны в отношении России, наиболее полно изложенные Пальмерстоном, инициатором Крымской войны, статс-секретарю по иностранным делам лорду Росселю. Насколько они злободневны, судить читателю: «Аландские острова и Финляндия должны быть возвращены Швеции; Прибалтика отходит к Пруссии; королевство Польское должно быть восстановлено как барьер между Россией и Германией; Молдавия и Валахия и все устье Дуная отходят к Австрии; Крым и Кавказ отбираются у России и отходят к Турции, причем часть Кавказа, именуемая „Черкессией“, образует отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции».

То, чего не смогли сделать английские солдаты и диплома ты, с чудовищной последовательностью довершили большевики: они сдали немцам практически выигранную первую мировую войну и вы полнили тем самым первую половину плана Пальмерстона, а затем умудрились проиграть холодную войну сытым и трусливым американцам, имея под ружьем полмира. И выполнили, таким образом, план британцев на девяносто девять процентов: Чечня («Черкес сия») пока еще в составе России. Здесь можно говорить о КПСС как о коллективном английском шпионе.

Представляется, что наиболее действенным «ответом Керзону» должно стать возвращение Думы и иных государственных институтов власти в Петербург хотя бы для того, чтобы доказать покойному Пальмерстону: мы великая страна, оступившаяся на крутом повороте истории, и мы никому не позволим строить в от ношении нас планы расчленения или подавления! Мы же к вам не суемся в Кардиффсити с планами реанимации валлийского языка. Как бы ничтожны не были и сам валлийский вопрос, и сам остров.

А о возвращении Думы хорошо думается на Троицком мосту в середине апреля, когда по недвижной стальной толще реки шустро гонит ладожский лед и перспектива во все концы такая изуми тельная, такая имперская, что хочется пригласить на этот мост лорда Джадда и спросить у него: как, хорошо? И если лорд действительно лорд, он уже никогда не станет кривить рот при слове «Россия».

Я предлагаю читателю самому сделать выводы из приводимых мною сведений: в 1914 году в Петербурге одновременно проживали и работали следующие поэты – Блок, Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Гумилев и многие другие. Пожалуй, этого небольшого списочка достаточно, чтобы перевесить всю современную мировую поэзию.

На сегодняшний день в Петербурге официально числятся два имени – Кушнер и тень Бродского.

Не только в поэзии такая картина. В театре уже не первое десятилетие господствуют безоговорочно Додин и тень Товстоногова. В прозе – Гранин и тень Гранина.

Не станем дальше составлять хилые сегодняшние ряды. Попробуем разобраться с поэзией.

Известный городской башибузук Топоров прославился тем, что безбоязненно рубит в капусту средние, но известные литературные имена. На представителей высшего ранга рука Топорова секиру подымать не могёт. Потому что Топоров тоже хочет кушать, а на подступившую пенсию кушать мало чего можно.

Еще двадцать лет назад легко объясняли литературную хилость большевистским зажимом. Однако и в эмиграции что-то не слышно было высоких голосов – одни проклятья и сарказмы. За двадцать лет после зажима должно было появиться хотя бы одно крупное имя. Ну, не самое крупное. Хотя бы уровня Гитовича или Владимира Соколова. Нет, не появляется.

Или появляется, но не проявляется?

Сегодня ведь на дворе время для искусств пострашней, чем 37 год. И если Мандельштам хрипел: «Читателя! Советчика! Врача!.. На лестничке колючей разговорца б!..», то сегодня он уже не призывал бы читателя. Его нет. Во всём блеске сегодня вышивает на бумаге, на экранах, на всех мировых подмостках Грядущий Хам Мережковского. А для того, чтобы ему никто не мешал и не смел вплетать в ликующий поток гламура невеселые нотки, и существуют хилые, но окончательные пограничники на всех рубежах.