Виктор Лаврентьев - Человек и глобус

Уголок Георгиевского зала в Большом Кремлевском дворце. Среди делегатов XXI съезда партии медленно идут Гришанков и Бармин. Оба сильно постарели. Бармин идет, опираясь правой рукой на трость. На черном пиджаке три Звезды Героя Социалистического Труда. Остановились возле колонны.

Г р и ш а н к о в. Кончается ваша жизнь затворника.

Б а р м и н. Знакомых мало. А те, которые знают меня, — увидят и как-то теряются.

Г р и ш а н к о в. Все встанет на свое место. Думаю, что после этого перерыва вам дадут слово. Пойду узнаю поточнее.

Гришанков уходит. Бармин читает надписи на колонне. Идет группа ж е н щ и н. Среди них пожилая, полная, дважды Герой Социалистического Труда.

Ж е н щ и н а. Постойте, бабоньки… (Бармину.) Здравствуйте.

Б а р м и н. Здравствуйте.

Ж е н щ и н а. Трижды Герой Труда, а почему я тебя не знаю?

Б а р м и н. Не знаю.

Ж е н щ и н а. Я всех Героев вот так знаю. В лицо. А тебя не видала. За что получил? За хлопок? За овцеводство?

Б а р м и н. Нет.

Ж е н щ и н а. Ну, тогда за чай? Чаевод?

Б а р м и н. Нет.

Ж е н щ и н а. За что же тебе их дали? Шутка ли — целых три Звезды!

Б а р м и н. Ну, как сказать… За то, чтобы вы спокойно жили, спокойно работали.

Ж е н щ и н а. Постой… Так, значит, ты… (Пауза. Тихо.) Прости меня, что я так, ну вот так… Уж очень запросто… (Еще тише.) Не обиделся?

Б а р м и н. Нет.

Ж е н щ и н а (совсем тихо) . Позволь от имени всех матерей, всех женщин… (Окружающим, едва слышно, сдерживая слезы.) Вы не смотрите. Отвернитесь. (Чуть коснулась губами его щеки.) Спасибо. Сыновья должны жить.

Б а р м и н (тихо) . Должны. (Берет ее руку и целует как руку всех матерей.)

З а т е м н е н и е.

Комната, в которой был когда-то неуютный кабинет, теперь гостиная в современном стиле. Постаревший, поседевший Б а р м и н разговаривает с молодым ученым Л е о н т и е м М а к с и м о в и ч е м, одетым по последней моде. В костюме же хозяина заметна некоторая небрежность.

Б а р м и н (у окна) . Подойдите сюда.

Леонтий подходит.

Хороший сад?

Л е о н т и й. Приятный.

Б а р м и н. Его насадил еще во время войны замечательный человек — Богдан Артемьевич Зуев. Генерал инженерно-технических войск. (Пауза.) Вы принадлежите к третьему поколению атомников, можете не знать историю.

Л е о н т и й. Конечно, генерал был из племени Павки Корчагина? Рубал?

Б а р м и н. Рубал. Да еще как! Вас это не умиляет?

Л е о н т и й. Чуточку раздражает. Со школьной скамьи. Павка — патриот, а вот Сережа Воронцов, который подыхает возле Огры, — не патриот. Сережа рубает не клинком, а умом, но не эффектно, не героически.

Б а р м и н. Классики, сукины сыны, виноваты. Они, только они. Повымирали, не дождавшись Сережки Воронцова. Подождите, родится новый Тургенев, и через сто лет школьники станут писать сочинение: «Почему я люблю образ Сергея Воронцова». (Другим тоном.) Надеюсь, он сегодня выбрит, подстрижен?

Л е о н т и й. Разумеется. У вас сегодня миролюбивое настроение.

Б а р м и н. Иногда приятно постоять на мостике между прошлым и будущим. Итак, принимайте самостоятельно высокого заморского гостя. Я и прочие старики вам мешать не станут. Умный сэр Джон хочет оценить наши возможности в будущем. Велики ли у нас запасы талантов. Ему не так интересно посмотреть на термоядерную установку, как определить средний возраст ученых. Он смотрит в корень. Штучные произведения природы особенно хороши, пока молоды. Вот и пусть посмотрит на причесавшего свои вихры кандидата Сергея Воронцова, на тридцатилетнего доктора физико-математических наук Леонтия Максимовича. Идите, пора. Не робеете?

Л е о н т и й. Надеюсь, управимся. Начнем, пожалуй.

Б а р м и н (провожая его до двери в столовую) . Учтите, что сэр Джон Стенли сдержан и замкнут, как образцовый сейф. Я это понял еще в Харуэлле. На все наши предложения о содружестве не говорит ни «да», ни «нет». Боится хозяев.

Л е о н т и й. Возможно, большой патриот?

Б а р м и н. Когда речь идет о судьбе мира, нельзя быть только патриотом Англии, России или великого герцогства Люксембургского. Надо быть патриотом планеты. Мыслить и действовать в масштабах глобуса. Ладно, не будем его судить.

Леонтий уходит.

Б а р м и н. Я оказался чертовски везучим человеком. Мне посчастливилось сделать почти все, о чем только я мог мечтать. В руках правительства крепкая узда для желающих войны. Человеку служат атомные двигатели, атомные электростанции. Мы вступили в пределы покорения термоядерной реакции, близок час — солнце загорится на земле. Нет, я не обижен судьбой. Правда, было очень трудно. Боюсь признаться, по временам так нестерпимо болело сердце, болела душа… Вот теперь боль утихла, отошла… Противоестественно, абсурдно, если человек уходит, не оставляя после себя ни одного ученика, своего духовного сына, кому он может полностью завещать свои убеждения, веру, свои незавершенные дела. Дел всегда остается так много, так много, словно нажитый опыт торопится израсходовать себя до конца… Я, кажется, могу быть спокойным. Смотрите, сколько дерзких, умных, настойчивых, влюбленных мечтателей вокруг меня! Их стоило искать, учить, наставлять. Талантливые, черти, с хорошим устройством головы и сердца. Они не подведут, не обманут мои надежды. То, что я делал, называют наукой. То, что я делал, называют политикой. Я сам скажу, что я делал, чем занимался, — я любил жизнь, любил людей. В этом был весь труд мой, весь смысл моего дела. Я хотел изгнать из души людей страх преждевременной гибели, утвердить понятие, что нет, не было и не будет более прекрасной, непреходящей ценности на Земле, чем счастливая жизнь каждого человека. Люди, никогда не забывайте Майданек и Хиросиму! Не будьте равнодушными, доверчивыми, слепыми. Нет счастья без борьбы… Полного счастья вам, друзья! Полного счастья!..

З а н а в е с.

1967