Виктор Лаврентьев - Человек и глобус

М и х е й. Удивила!

О л ь г а. Человек. Советская женщина. Ну, еще делегатка.

М и х е й. Вот — государственный деятель. Видишь, сколько тебе советская власть дала! А куда ты годишься против старого квартального? Коли начальство, так и держись, как надо… А то… Хоть бы мундир какой надела. За платок тебя, что ли, уважать?

О л ь г а. Подожди, Михей Федорович, доживешь — так и поработать тебе придется под началом товарищей в юбках. Прикажет женщина, а ты побежишь исполнять. Да не как-нибудь, а с усердием.

М и х е й. Но? Руки на себя наложу, а такого не будет. Кому угодно пусть указывают, а мне?.. Шалишь, товарищ Ольга Петровна!

О л ь г а. Называйте по-старому — Петровной. Привыкла. До двадцати пяти лет Ольгой была, а родила Клаву — и все, как старуху, начали величать Петровной. Разве я не стою того, чтобы теперь называли меня хоть по фамилии?

М и х е й. Вот это правильно. Пришла пора и простому человеку о своей гордости говорить. Правильно, товарищ Еланская. (Пауза.) А кто же тогда при случае самовар поставит, печь истопит?

О л ь г а. Я, товарищ Кряжев.

М и х е й. За что же ты надо мной смеешься?

Любочка хохочет.

Смешно? Может, и верно, в младенца превращаюсь, жить учусь. Эх, Михей, Михей! Одни бабы кругом. Ни спросу, ни совета. С ними по-хорошему, а они… (Уходит.)

О л ь г а (улыбаясь) . Трудно старику. (Вздохнув.) Да и мне тоже. Посылают из Совета: «Иди проверь: почему саботаж?» Нынче пришла я в это учреждение, что ископаемыми богатствами ведает. Сидят за столами в шапках, шубах. Вытащит один руку из рукавички, попишет и опять сидит как истукан. Другой таким манером попишет. Я бы их совсем прикрыла. Шли бы на дровозаготовки. «Нет, — говорят в Совете, — нельзя. В будущем их труд пригодится». А чем они сейчас заняты — разберись… Видать, один из них такой явный контрик — бритый, задиристый. Говорит, а сам от злости трясется. Кричит: «Я не могу в таких условиях быть полезным! Наука страдает». Я ему объясняю: «Все это, товарищи, изменится к лучшему». Говорю помягче, поласковее. А он знай одно кричит: «Наука выше политики! Революция — явление временное, а наука — вечная!» Как он сказал, что революция временная, — едва сдержалась. Убеди попробуй такого, что наоборот!

Л ю б о ч к а. Конечно, революция вечная.

О л ь г а. Была в райкоме?

Л ю б о ч к а. Ходила вместе с Андрейкой. Нашли товарища Осипова, и я ему всю жизнь папину рассказала, как и что. Почему он работает счетоводом, а мечтает о школе. Попросила помочь.

О л ь г а. Обещал?

Л ю б о ч к а. Сказал, что если папа согласится, то все устроит.

О л ь г а. Как мы это раньше с тобой не сообразили? Ладно, Алексей Семенович надоумил. Ведь теперь куда ни сунься, везде образованные нужны. А тут верно, что против квартального не потянешь. Теперь даже женщина должна уметь… (запнулась, подыскивая нужное слово) управлять, быть у власти… И Михаила Михеевича выпрямят. Хватит ему себя мучить.

Л ю б о ч к а. Если товарищ Осипов сдержит слово, для папы будет такая радость! Ему только немножечко надо помочь, поддержать, и он много, много хорошего сделает… Вы помните мою маму? Красивая она была?

О л ь г а. Очень. Душой красива.

Л ю б о ч к а. Папа все еще ее любит. Спросишь его о маме — он сразу весь изменится, глаза станут такими молодыми… Как ему, наверное, было больно, если он и теперь ничего не забыл. Тетя Оля, вы любите своего мужа?

О л ь г а. Люблю.

Л ю б о ч к а. Будете ждать его, пока он вернется? Другого не полюбите?

О л ь г а. Нет, не смогу. Антон для меня один. Мы еще поживем счастливо. Нелегкое наше счастье, зато дорогое.

Л ю б о ч к а (задумчиво) . Я тоже так буду любить.

На площадке лестницы появляется Л ю д м и л а. Она еще очень красива, одетая в вечернее платье с низким вырезом, с пышной прической и наброшенным на плечи платком.

Л ю д м и л а. Поди, опять государственные дела обсуждали? Ну, конечно. Вот тоска. (Спускается вниз.)

Ольга делает вид, будто вспомнила неотложное дело, и уходит.

Е л е н а (в дверях) . Иди, Любочка, покушай.

Л ю б о ч к а. Я хочу папу обождать. Вместе с ним поем.

Л ю д м и л а. Любочка, твой друг сегодня придет?

Л ю б о ч к а. Не знаю. Может быть… Ведь он хороший, правда?

Л ю д м и л а. Забавный. Мне нравится, как он про твое спасение рассказывает. Который раз — и ни одного нового слова. Затвердил, как «отче наш». Чернозем.

Л ю б о ч к а. Какая вы, тетя, грубая!

Е л е н а. Иди, картошка остынет.

Елена и Любочка уходят. Входит М и х е й.

М и х е й (искоса посмотрел на дочь) . Для кого вырядилась?

Л ю д м и л а. Привычка.

М и х е й. Не угомонилась? Все судьбу пытаешь?

Л ю д м и л а. Что же больше делать? Сама искала, сама себя под откос пустила.

М и х е й. Работать надо. Тогда для дури в голове не будет места.

Л ю д м и л а. Не смеши, отец. Работать! Из меня честного труженика не получится. Избаловали в молодости добрые люди. (Пауза.) В Омске на вокзале один проезжий рассказывал, что в Москве опять открылись рестораны, кафе. Женщины вспомнили, что надо прилично одеваться, быть нарядными. Будто, как прежде, носят бриллианты.

М и х е й. Эка радость! Одумайся. Смотри, какое вашему брату теперь уважение. Настоящее. Ценить надо.

Л ю д м и л а. Поздно.

Слышен стук. Л ю б о ч к а пробегает через комнату, торопясь открыть калитку.

М и х е й. Долго так не протянешь. Приструнят. Я еще поживу, посмотрю…

Л ю д м и л а. Мало радости.

Входят Л ю б о ч к а и пришедший с работы М и х а и л.

Л ю б о ч к а (отцу) . Ты совсем не думаешь о здоровье. Раздевайся скорее. Грейся.

М и х а и л (снимая полушубок) . Буран поднялся. Хлещет в лицо. Ноги скользят. Вокруг темнота… (Садится к печке, закуривает.) Шел и невольно вспоминал, как в молодости в такую погоду бегал на лекции и совсем не чувствовал холода, усталости. А теперь бредешь, бредешь…

Л ю д м и л а. Продрог, труженик. (Подходит к буфету, достает бутылку самогонки.) Выпьешь? Первач.

Л ю б о ч к а. Папа не будет. Ему нельзя.

М и х а и л. Можно, дочь, но воздержусь.

М и х е й. Зря отказываешься. Составь ей компанию.

Л ю д м и л а. Другие охотники найдутся. Предлагаю, жалея тебя, горемыку.

М и х а и л. Разве я на что-нибудь жалуюсь? Ищу сочувствия?

Л ю д м и л а (поставив бутылку обратно) . Заквас добрый. Хоть юшка из носу льет и на земле давно лежишь, все равно кричи: «Моя берет!»

М и х е й. Перед дочерью пора стыдиться.

М и х а и л. Зачем, отец, эти разговоры?

М и х е й. Нет своего ума — займи, да дойми.

Л ю б о ч к а. Папа не виноват. Я знаю.

М и х а и л. Ты, отец, знаешь, как долго и злобно мне мстили, как отняли радость любимого дела, как сделали лишним в мире человеком. Зачем об этом вспоминать? Время мое ушло. А-а… другое… Одну Веру я любил, и больше мне никого не надо. Ее убили, убили и меня. И прошу больше не говорить об этом. А ты, дочь, не слушай.