Исидор Шток - Драмы

З у б к о в с к и й. Дай мне шубу.

В а л я (идет в сени, возвращается с шубой Зубковского, которую он накидывает на плечи) . Четыре года назад я гостила у тети Веры. А когда вернулась, ты сидел в комнате один, у печки, точно так же, как сейчас… Ты сказал, что маме плохо, она там, в соседней комнате… Но я уже знала, что она умерла…

З у б к о в с к и й (обнимает ее, целует в глаза) . Не нужно…

В а л я. Когда не стало мамы, я думала, что смогу заменить ее. Но ты никогда не делился со мной. Становился с каждым годом все более замкнутым, молчаливым… Когда я спрашивала, ты не отвечал. В последний раз я ехала к тебе на каникулы, в соседнем купе сидели два инженера и страшно ругали тебя, называли деспотом, бессердечным… Я хотела вмешаться, но не решилась. А когда приехала, тебя дома не было. Побежала в управление и перед твоим кабинетом увидела человека, который сидел вот так же, как ты сейчас, обхватив голову руками. Это был Зимин. Его в тот день исключили из партии, уволили с работы. Инженеры в поезде говорили, что это дело твоих рук. Он сидел перед твоим кабинетом, и ты не принимал его… Я вернулась домой. А потом пришел ты. Радостный, возбужденный… Ты звонил кому-то по телефону, смеялся, говорил, что так будет со всеми, кто становится на твоем пути.

З у б к о в с к и й. Болтаешь глупости.

В а л я. Вот так ты мне сказал и тогда, когда я заговорила о Зимине…

З у б к о в с к и й. Появится статья Ярослава Кленова обо мне. Меня, наверно, снимут. Как я устал! Как я устал бороться с целым миром!.. Я буду рад, если меня освободят. Поступлю счетоводом, буду получать пенсию, разводить цветы…

В а л я. Так странно смотреть, как ты сидишь у огня… (Снова подходит к маленькой двери.) А он там, лежит… Он должен быть всегда живой, веселый, в движении… Это так не подходит ему…

З у б к о в с к и й. Ты жалеешь сейчас его, а не меня!

В а л я. Нет, тебя тоже жалею…

З у б к о в с к и й. Ради тебя я не женился, не хотел, чтоб у тебя была мачеха…

В а л я. Принести тебе чаю?

З у б к о в с к и й. Принеси. Только покрепче, погорячее…

Валя выходит на кухню.

(Закрывает дверь. Подходит к телефону.) Город… (Набирает номер.) Евгений Захарович? Не спите?.. Была коллегия министерства?.. Почему же вы мне не доложили?.. Что?! Пароконный?.. Вот как?.. Вот как вы со мной разговариваете!.. Но я еще жив, я еще существую… Хорошо, я оставлю вас в покое. Оставлю. Только не жалейте потом. (Бросает трубку.) Мерзавец!

В дверях Л е н я. В руках у него пузырьки с лекарствами.

Л е н я (подходит к Зубковскому, снимает с руки часы, протягивает ему) . Возьмите, Григорий Васильевич.

З у б к о в с к и й. Что это?

Л е н я. Часы, которые вы мне хотели подарить. Возьмите их, пожалуйста, обратно. Не обижайтесь. Но я не могу принять этот подарок.

З у б к о в с к и й. Возвращаешь?

Л е н я. Ведь вы сами говорили, что надо заслужить. Я еще не заслужил его.

З у б к о в с к и й. Как знаешь…

Входят Е в д о к и я С е м е н о в н а и В а л я со стаканом чая.

В а л я (подает отцу чай) . Я сахар положила.

З у б к о в с к и й. Вот спасибо! (Жадно, обжигаясь, пьет.) Завтра Ярослава Николаевича в больницу нужно. Обязательно.

Е в д о к и я. Ни в какую больницу, ни в какую санаторию я его не пущу. Сама ему здесь лучше всякой санатории устрою. Воздух, покой, все ему будет. Лучших врачей на свете сюда соберу. Вылечу его, поставлю на ноги, будет он снова свистать арии по утрам. А пока здесь он в этом доме, а этому дому хозяйка я. И ключи от двери вот тут, у пояса, висят. А от друзей, сослуживцев, от вас, отчаянных, деловых, шумливых, приезжающих по ночам, колотящих во все двери, избавлю. За любовь, за уважение к нему — спасибо. А тишиной уж я буду заведовать.

Звонок в дверь, еще звонок. Стук. Кто-то колотит кулаком во входную дверь.

Ну вот! Явились! Пойди, Леня, скажи, нельзя сюда. Ни богу, ни черту, ни другу — никому!

Леня выходит. И сейчас же возвращается с Ш у р о й. Она в шубе, в платке.

Ш у р а. Заболел? Я уж все знаю…

Е в д о к и я. Шура! Ты почему вернулась?

Ш у р а. Билет на поезд не достала. На аэропорт во Внуково бросилась. А там сказали, что самолет только утром. Позвонила сюда, никто не подходит. Позвонила в редакцию. Там сказали, что он болен. А тут как раз встретился мне на воздушном вокзале Пароконный.

Е в д о к и я. Паша?

Ш у р а. Павел Иванович!

Е в д о к и я. Где же он?

Голос в дверях: «А вот!»

И входит П а р о к о н н ы й, ровесник Зубковского, коренастый, хитрый, говорящий с украинской напевностью.

П а р о к о н н ы й. Тихо!

Е в д о к и я. Заходи, Павел Иванович!

П а р о к о н н ы й. Уже зашел. Больной спит?

З у б к о в с к и й. Спит.

П а р о к о н н ы й. Григорий! И ты здесь?

З у б к о в с к и й. И я…

П а р о к о н н ы й. Должен я был к себе на Ангару лететь, да вдруг приказ министра: задержаться. А у меня в аэропорту свидание с Кленовым назначено… я прикатил туда, а его нет. Вот Шура сюда притащила.

Е в д о к и я. Раздевайся, Паша.

П а р о к о н н ы й. Раздеться недолго. Да ведь там в машине еще люди сидят. Увязались с нами из аэропорта. Тембот Ганиевич Керашев, даже выговорить трудно. Инженер-гидротехник из Адыгеи. Ярослав о нем как-то очерк писал.

Е в д о к и я. Не мерзнуть же ему одному в машине! Пусть зайдет.

Ш у р а. А он не один. С ним еще полковник Кузин. Это который был партизанским командиром в Брянских лесах. Ярослав Николаевич, когда о партизанах писал, летал к нему.

Е в д о к и я (враждебно) . А еще кто?

П а р о к о н н ы й. А больше никого. Тихо! Только…

Ш у р а. Только одна учительница из Полтавы. Она никогда не видела Ярослава Николаевича, только читала. Ее сын на китобойном судне штурманом вместе с Ярославом Николаевичем плавал. Вот она познакомиться мечтает.

Е в д о к и я. Нет уж! Слишком много вас. Заворачивайте, друзья любезные, обратно. Люблю я тебя, Паша, ты знаешь, но нельзя.

В дверях — Л а п ш и н.

Вот доктор — у него спросите. Ему покой нужен, подтвердите, Петр Миронович.

П а р о к о н н ы й. Тогда тихо! Отчаливаем!

Л а п ш и н. Стойте! Конечно, больному нужен покой. Но ведь, уважаемая Евдокия Семеновна, покой бывает разный. У него, видите ли, не корь, не скарлатина и не брюшной тиф, не инфаркт… Конечно, нужен покой, но покой, при котором бы его сердце билось ровно, нормально. Билось, а не тикало. Так сказать, в унисон с другими сердцами. Я хорошо знаю Ярослава Кленова. Заставьте его сердце тикать, оно остановится. Скажите ему, что приезжали друзья и их выгнали, — его сердце разорвется. От обиды, от горечи. Зажгите электричество, проводите гостей в верхние комнаты, дайте им чаю, вина, черт возьми, запретите им ходить на цыпочках и говорить шепотом, как в склепе. Пусть они разговаривают, смеются, вываливают все новости, и тогда Кленов будет знать, что он здоров, что он у себя, в доме Кленова, в доме веселых, нежных и горячих сердец. Я тоже с удовольствием выпью чаю. Поняли? (Евдокии Семеновне.) Проводите их через террасу туда, наверх. Заведите музыку. Ступайте, ступайте, на улице зима, они замерзнут, и мне придется их растирать спиртом, который пригодится для других целей. (Шуре и Вале.) Женщины, вперед! «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» (Выталкивает Евдокию Семеновну, Шуру, Валю.) Скорее, скорее!