Семён Кирсанов - Искания

Гремит железная манжета,
и Робот
   в алых «ауу!..» стихий,
скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины
в Роботе скрепками тихими
всажены
   в зажимы
комплексные рифмы.

Элемент
   коснется слова
         «день» –
и выскакивает
      «тень»,
электроды
    тронут слово
         «плит» –
и выскакивает рифма
         «спит».

А слова остальные
проходят
   сквозь нитки стальные,
и на бумаге
    строчек ли́нийка –
автоматическая
       лирика:

   «Сегодня дурной
      день,
   кузнечиков хор
      спит,
   и сумрачных скал
      сень
   мрачней гробовых
      плит».

И вдруг
   ему взбредет уснуть –
в приемник
   наплывает муть,
и ток
   высокой частоты,
и сон
   высокой чистоты.
И в ухо
   чернотелефонное
и в телевидящий
   зрачок
всплывает
   небо Калифорнии,
снег,
   Чарли Чаплин
   и еще –
киножурнал,
   петух Патэ
и пенье флейты
   в слепоте.
Дождем
   частя,
эфиром
   пронесен
в шести
   частях
полнометражный
   сон.

И во сне
   смеется Робот
        механический,
грудь вздымая,
   как кузнечный мех (анический)
с сонных губ
   слетает в хобот
         смех (анический).
Робот спит,
забыв стихи и книги,
Робот спит
бездумным сном щенка.
Только окна
отражает
нике –
  лированная щека.

Приборы теплятся едва,
свет погасить в мозгу забыли…
И ноги
   задраны,
       как два
грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой –
   радиомачта.
Граммофоны.
   Пластинки.
Трансляция начата.

Роботу шлет
   приказания все
в синем шевьотовом
   умный monsieur.

Коробка
   лак-мороз,
где луч
   и звук
     синхронны,
нить
   фосфористой бронзы
в четырнадцать
   микронов.

И в аппаратную плывет,
то грянув,
   то стихая,
продроглый гул
   норвежских вод,
стеклянный шум
   Сахары.

То провод
   искоркой кольнув,
то темнотой
   чернея –
любую
   примет он
      волну,
и Гамбург,
   и Борнео,
и SOS
   мертвящих глыб морских…
Планетным гулом
   о́бнят,
одной волны –
   волны Москвы
принять
   не смеет Робот.

Струится пленка
   в аппарат –
читает Робот
   реферат:

«Болезни металлов,
   распад молекул,
идет эпидемия
   внутренних раковин,
в больницах
   лежат машины-калеки,
опухшие части торчат
   раскоряками,
машин не щадит
   металлический сифилис
на Ниагаре
   турбины рассыпались…»

Кончилась
   лекция.
Monsieur
   включает –
      с трещинкой –
жанром полегче,
программу
   в духе Лещенко.

И Робот идет,
   напевая,
пальцы
   как связка ключей:

«По улице,
   пыль подыма-ая,
прохо-дил
   полк гусар-усачей.
   Марш вперед,
     труба зовет,
   чер-ные гу…»

Оборвут на полслове
   песенки тон,
и губами резиновыми
   не шевелит он,
пораженный
   чудовищным энцефалитом,
Робот ждет приказаний
   с открытым ртом.

Ровно в 7
пунктуально
по Гринвичу,
руки сложной системы
от себя
   потяготою
       ринувши,
когда стены коробок
полосой озаряются красной,
просыпается
Робот,
в суставах коленчатых хряснув.

Подымает
   скафандром
       сияющий череп,
на волнистом затылке узор, –
это
родинка фирмы,
фабричный герб
из геральдики Шнейдер-Крезо́.

      И
     с волны
   золотого собора
  переливом колеблемых волн
в ухо Робота звоном отборным
    колокольнею
    вклинился
     Кельн.

Он встает,
   протирает
      мелом и замшей
электрический чайник щеки,
пылесос
рукавицею взявши,
выметает сор и стихи,
и на службу –
   в концерн,
к стеклянному дому
   в конце…

Слышит дом
   шага четкого клац,
Робот лбом
   отражает
      Потсдаммерплац.

Несгибаем и прям,
   конструктивно прост,
нержавеющий Робот
   ртутною мордой
улыбается
   во весь рост
подъяремным
   Линкольнам
        и Фордам.

По доспехам плывут
   вверх ногами прохожие,
и рекламами,
   окнами,
      спятив с ума –
светлой комнатой смеха
   на никельной роже
гримасничают дома.

   И на заводе
     у крыл машимых –
   уже заводят
     парней машинных.
   В руках –
     зазубрины,
   поршнями
     хрюкая,
   впродоль
     стены
   стоят
      безропотно –
кинжалозубые
   молоткорукие
     цельностальные
        ребята – Роботы.

А Робот-люксус,
   выпучив «цейсы»,
к воротам завода
   прирос полицейским.
(Не оглянувшись
   на ворохи дыма,
живой
   безработный
      проходит мимо.)

И приторно тянет
   ипритом оттуда,
стеклянно-синий
   снят цилиндр,
заботливо
   в баллон
      укутан
нежнейший…
   нитроглицерин.
Им ничего,
   не дышат,
      не люди,
вуалится газ
   у лица
     на полуде.
А вечером
   синим апрелем
к Роботу
   входит
      тонная фрейлейн.
Шапочка –
   наискосок,
с фетра
   вуалинка,
тонкий
   носок
у туфельки
   маленькой,
На цыпочках
   тянется
     к блеску забрала,
и ниточкой –
   ручкой
      железо забрала.
И гуды
   в антеннах
тогда
   принимают
скрипичный
   оттенок
со склонностью
   к маю,
сияющий
   иссиня
доспехами,
   грубый,
он –
   пианиссимо
оркестрится
   румбой.
Пошли
   по трелям
стальные
   ботинки,
и пальцы
   фрейлейн
лежат
   на цинке:

– Пойдем
   глянцевитым путем,
пойдем-пойдем!

   Губы
синеватым аргоном,
   румбу
отбивая ступнёй,
   Робот
танцует спокойно
   с фрейлейн,
травинкой
   степной…

Телевидящей
   синькою
      светит стекло,
и на инее
   цинка
     пальцев тепло…

Приемная зала стального картеля.
На глади паркета ракета луча.
С официальностями не канителя,
сам Шнайдер
с портфелем проходит, ворча.