Абулькасим Лахути - Ветер утра

Пью за радостные вести залпом красное вино —
Солнце красное восстанья на Востоке зажжено!
Пью за миг, когда от крови исступленных палачей
Будет море бед народных красной пеной вспенено.
Близок час, когда за горло схватит выродка народ,
Час, когда петлею красной будет сдавлено оно.
Кровь раба ты льешь сегодня… Завтра красное копье
Будет над твоей, насильник, головой занесено!
Знать предатели хотели, что их ждет? — Я поднял меч,
Вот каков ответ наш красный всем, кто с ними заодно!
Слезы красные крестьянин, голодая, льет рекой,
Между тем у хана вдоволь красных вин припасено.
Да прольется кровь тиранов, должен мир омыться в ней,
В красной книге революций так записано давно.

Годами в поисках правды по свету скитался я [11] Стихотворение написано по приезде в Советский Союз. ,
Но тщетно в закрытые двери с надеждой стучался я:
Увы, ни в едином доме не мог я правду найти, —
И к новому шел порогу и вновь омрачался я.
Врагом обернулся каждый, кого я другом считал,
Предатель скрывался в каждом, кому доверялся я.
Все выгод своих искали, и я отшвырнул их прочь,
Рабочим лишь и крестьянам быть другом поклялся я.
Я ложь полумесяца [12] Полумесяц — эмблема ислама. понял и тотчас поставил крест
На всех религиях мира, от них отказался я;
Оковы свои разбил я и вырвался из тюрьмы, —
Под гордым стягом свободы с врагами сражался я.
Тиранам пером и оружьем раны я наносил,
С друзьями отважными рядом в атаку бросался я.
А если на поединок меня вызывал мой рок —
Я туго затягивал пояс, и в бой устремлялся я.
В рабочих рядах против гнета пойду я, поэт Лахути, —
И скажут все, что за правду борцом оказался я.

От любви к ней погибаю — как тяжел мой рок, не знает.
Сердце в жгучий пламень ввергнув — как огонь жесток,
не знает.

Прядь, что вьется гиацинтом, вдруг арканом
обернулась, —
Столько хитростей змеиных ни один силок не знает.

Хоть давно твержу я сердцу: «Выбери иное дело!» —
Путь любви оно избрало и других дорог не знает.

Милая моя ночами в сладкой нежится дремоте,
Что из глаз моих струится слез кровавый ток —
не знает.

Только милой и любовью Лахути тетради полны,
В них иного откровенья ни один листок не знает.

Врач, в лицо мое взглянув,
ничего не сказал,
Пульс пощупав и вздохнув,
ничего не сказал.
Я про то, что о тебе,
дочь Ирана, скорбел,
Глаз до света не сомкнув,
ничего не сказал.
Дервиш, перед кем рассказ
я о радио вел,
Балахон свой запахнув,
ничего не сказал.
Обессиленный бедняк,
умирая, стонал —
Сытый, глазом не моргнув,
ничего не сказал.
Поглядел мастеровой
на ковры богача,
Взором сумрачным сверкнув,
ничего не сказал.
Речь с хозяином завел
о трудящихся я —
Он, из чаши отхлебнув,
ничего не сказал.
Я страницы Лахути
перед шейхом раскрыл —
Он, в мечеть улепетнув,
ничего не сказал.

Ты, празднующий свадьбу с милой,
разлуки тяжкий гнет поймешь ли?
Ты, встретившийся с верным другом,
тоску, что сердце жжет, поймешь ли?
Как под ярмом живет крестьянин,
как тяжко трудится рабочий,
Ты, толстосум, привыкший к лени,
не знающий забот, поймешь ли?
Ты совесть променял на деньги,
ты счета золоту не знаешь, —
Что «означает слово совесть ,
ты, праздный живоглот, поймешь ли?
Ты, хан, ссыпающий в амбары
весь урожай дехкан кабальных,
Как дорог хлеб тому, кто беден,
кого нужда грызет, поймешь ли?
Богач, живущий в теплом доме,
закутанный зимою в шубу,
Ты наготу, и лютый холод,
и тысячи невзгод поймешь ли?
Ты, преданный отцовской вере,
о труженик благочестивый,
Как подло расставляет сети
святош презренный сброд, поймешь ли?
В стадах у шаха не исчислишь
волков на должности овчарок, —
Когда он верен, этот пастырь,
когда он предает, поймешь ли?
Ты, сердцем с Лахути не схожий,
противник мой и соглядатай,
Как беден труженик Ирана,
как страшно он живет, поймешь ли?

Шейх сказал: «Две истины борются в небе».
Шейх сказал: «К чему нам заботы о хлебе?
Бедность нужна для мира, богатство нужно
для мира —
Будем ждать, какой нам выпадет жребий.
Слава завоевателям, кровью залившим мир!
Слава и вам, рабы, вскормившие мир!»
«Лживый, хитрый старик! — отвечал я шейху. —
Вырвать бы твой язык! — отвечал я шейху. —
Все, что есть на земле, — дело крестьян и рабочих.
Славный их подвиг велик! — отвечал я шейху. —
Труженик нужен для мира; стяжатель не нужен.
Правда — одна, другой нам правды не надо.
Если б не мы, никогда бы никто не увидел
Лондона, Басры, Парижа, Багдада.
Мы говорим: работа наша полезна.
Если служит она народному делу.
Труд не всякий может трудом называться:
Трудится разве палач, кромсающий тело?
Этот скверный мир — мастерская гнета,
Кузница рабства, бурдюк злобы и жира —
Должен пасть под грозную песнь пулемета
В твердой руке батраков и рабочих мира.
Время пришло! Рука класса окрепла.
Новый мир — без классов — взойдет из пепла!
Я, Лахути, полон неслыханной страсти!
Что мне, шейх, посулы рая и ада?!
Страсть к борьбе с врагом жжет мое сердце, —
Жжет сильней, чем любовь сердце Фархада».

Я не из робких! Пусть судьба
мне будет злейший враг —
Я твердо знаю: ей меня
не одолеть никак.
Пускай не хвалится своим
всевластьем небосвод —
Он рухнет, стоит мне поднять
восстанья алый стяг.
И милости не надо мне —
я собственной рукой
Добуду счастье, путь к нему
держа сквозь глушь и мрак.
С моей дороги я смету
и мулл и богачей —
Я дал обет вести борьбу
за тех, кто сир и наг.
Не верю в провиденье я,
не верю в силу звезд, —
Мне одинаково смешны
и звездочет и маг.
Пускай в небесный рай закрыт
мне доступ — рай земной
Стократ милее мне, к нему
свой направляю шаг.

По знойной дороге идет он пешком,
Измучен, нестрижен, небрит;
Обмотаны ноги тряпьем,
Лохмотьями жалкими еле прикрыт,
Рубашка истлела на нем.
К садам Тегерана дорога бежит.
За пленником едут солдаты верхом.

Но кто ж он, идущий пешком в Тегеран?
Босой, полуголый, в цепях,
А крепок, как видно, закал!
Ему незнакомы усталость и страх,
Он холод и голод знавал,
Не ждал, что помилуют шейх или шах,
Боролся за счастье рабочих, крестьян.