Бертольд Брехт - Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Тимур {14} 14 Я ничего не имею против Александра (стр. 40). — Тимур , или Тамерлан, — великий эмир Мавараинехра, крупнейший среднеазиатский завоеватель конца XIV — начала XV в. , я слышал, приложил немало усилий, чтобы завоевать мир.
Мне его не понять:
Чуть-чуть водки — и мира как не бывало.
Я ничего не имею против Александра {15} 15 — Александр, — Имеется в виду Александр Македонский, великий греческий полководец и завоеватель IV в. до н. э. .
Только
Я встречал и таких людей,
Что казалось весьма удивительным,
Весьма достойным вашего удивления,
Как они
Вообще живы.
Великие люди выделяют слишком много пота.
Все это доказывает лишь одно:
Что они не могли оставаться одни,
Курить,
Пить
И так далее.
Они были, наверное, слишком убоги,
Если им недостаточно было
Просто пойти к женщине.

Когда Македонец
Рассек узел мечом,
Они вечером в Гордионе {16} 16 Гордиев узел (стр. 40). — Гордион , или Гордиум, — древняя столица Фригии. По преданию, основатель и первый правитель Гордиона Гордий оставил у дышла своей колесницы узел, который никто не мог развязать и который спустя четыре столетия разрубил мечом Александр Македонский.
Назвали его «рабом
Своей славы».
Ибо узел их был
Одним из простейших чудес света,
Искусным изделием человека, чей мозг
(Хитроумнейший в мире!) не сумел
Оставить по себе ничего, как только
Двадцать вервий, затейливо спутанных — для того,
Чтобы распутала их
Самая ловкая в мире
Рука, которая в ловкости не уступала
Другой — завязавшей узел. Наверное, тот, завязавший,
Собирался потом развязать,
Сам развязать, но ему,
К сожаленью, хватило всей жизни лишь на одно —
На завязыванье узла.
Достаточно было секунды,
Чтобы его разрубить.
О том, кто его разрубил,
Говорили, что это
Был еще лучший из всех его поступков,
Самый дешевый и самый безвредный.
Справедливо, что тот, неизвестный,
Который свершил лишь полдела
(Как все, что творит божество),
Не оставил потомству
Имени своего,
Зато грубиян-разрушитель
Должен был, словно по приказу небес,
Назвать свое имя и лик свой явить полумиру.

Так говорили люди в Гордионе, я же скажу:
Не все, что трудно, приносит пользу, и,
Чтобы стало на свете одним вопросом поменьше,
Реже потребен ответ.
Чем поступок.

Уже стемнело, но она усердно
Про все семь лет спросить его стремится.
Он слышит: режут во дворе наседку,
И знает: в доме не осталось птицы.

Теперь нескоро он увидит мясо.
— Ешь, — просит, — ешь! — Он говорит? — Потом.
— Где был вчера? — Он говорит: — Скрывался.
— А где скрывался? — В городе другом!

Торопится, встает, скрывая муку,
Он улыбается: — Прощай! — Прощай!.. — В руке
Не удается удержать ей руку…
И только видит прах чужой на башмаке.

Наваливаясь грудью на кормушку,
Жует. Глядите, как она жует,
Как стебелька колючую верхушку
Медлительно захватывает в рот.

Раздутые бока, печальный старый глаз,
Медлительные челюсти коровьи.
И, в удивленье поднимая брови,
Она на зло взирает, не дивясь.

В то время, как она не устает жевать,
Ее жестоко тянут за соски,
Она жует и терпит понемножку.

Ведь ей знакома жесткость той руки,
И ей давно на все уже плевать,
И потому она кладет лепешку.

Семь лет в соседстве с подлостью и злобой
Я за столом сижу, плечом к плечу,
И, став предметом зависти особой,
Твержу: «Не пью, оставьте, не хочу!»

Хлебаю свой позор из вашей чаши,
Из вашей миски — радости свои.
На остальные ж притязанья ваши
Я говорю: «Потом, друзья мои!»

Такая речь не возвышает душу.
Себе в ладонь я дунул, и наружу
Пробился дух гниенья. Что за черт!

Тогда я понял — вот конец дороги.
С тех пор я наблюдаю без тревоги,
Как век мой краткий медленно течет.

Любим ли ими я — мне все равно,
Пусть обо мне злословят люди эти;
Мне жаль, что нет величия на свете, —
Оно меня влечет к себе давно.

Пошел бы я с великими в кабак,
За общий стол мы вместе сесть могли бы;
Была бы рыба — ел бы хвост от рыбы,
А не дали — сидел бы просто так.

Ах, если б справедливость под луною!
Я был бы рад, хотя б она и мною
Безжалостно решила пренебречь!

А может, нас обманывает зренье?
Увы, я сам — трудна мне эта речь! —
Питаю к неудачникам презренье.

Они и знать не хотели
О хлебе в простом шкафу.
Кричали, что лучше б ели
Камень или траву.

Заплесневел этот хлебец.
Никто его в рот не брал.
Смотрел он с мольбою в небо,
И хлебу шкаф сказал:

«Они еще попросят —
Хоть крошку, хоть чуть-чуть,
Кусочек хлеба черствый,
Чтоб выжить как-нибудь».

И дети в путь пустились,
Блуждали много лет.
И им попасть случилось
В нехристианский свет.

А дети у неверных
Болезненны, худы,
Им не дают и скверной
Постной баланды.

И эти дети просят
Дать хлебушка чуть-чуть,
Кусочек самый черствый,
Чтоб выжить как-нибудь.

Заплесневел ломоть хлеба.
Мышами в лапки взят.
Найдется ли у неба
Хоть крошка для ребят?