Бертольд Брехт - Стихотворения. Рассказы. Пьесы

В Польше, в тридцать девятом,
Большая битва была,
И множество градов и весей
Она спалила дотла.

Сестра потеряла брата,
Супруга — мужа-бойца,
Ребенок бродил в руинах
Без матери, без отца.

Из Польши не доходили
Газеты и письма до нас.
Но по восточным странам
Престранный ходит рассказ.

В одном восточном местечке
Рассказывали в тот год
О том, как начался в Польше
Детский крестовый поход.

Там шли голодные дети,
Стайками шли весь день,
Других детей подбирая
Из выжженных деревень.

От этих лютых побоищ
И от напасти ночной,
Они хотели укрыться
В стране, где мир и покой.

Там был вожак малолетний,
Он в них поддерживал дух
И, сам не зная дороги,
О том не сетовал вслух.

Тащила с собой трехлетку
Девчонка лет десяти,
Но и она не знала,
Где будет конец пути.

Там в бархатной детской блузе
Еврейский мальчонка шел,
Привыкший к сдобному хлебу,
Себя он достойно вел.

Был там также и пес,
Пойманный на жаркое,
Но пес стал просто лишний едок,
Кто б мог совершить такое!

Была там также школа,
И мальчишка лет восьми
Учился писать на взорванном танке
И уже писал до «ми…».

Была здесь любовь. Пятнадцать
Ему и двенадцать ей.
Она его чесала
Гребеночкой своей.

Любовь недолго длилась.
Стал холод слишком лют.
Ведь даже и деревья
Под снегом не цветут.

Там мальчика хоронили
В могиле средь мерзлой земли.
Его несли два немца,
И два поляка несли.

Хоронили мальчика в блузе
Протестант, католик, нацист,
И речь о будущем произнес
Маленький коммунист.

И были надежда и вера,
Но ничего поесть,
И пусть не осудят, что крали они
У тех, у кого есть.

И пусть за то, что не звал их к столу,
Никто не бранит бедняка.
Ведь для пятидесяти нужна
Не жертва, а мука.

Шли они больше к югу,
Где в полдень над головой
Солнышко стоит
Как добрый часовой.

Нашли в бору солдата,
Раненного в грудь,
Выхаживали, надеясь,
Что он им укажет путь.

Сказал он: ступайте в Билгорей!
Он, видно, был сильно болен.
И умер через восемь дней,
И тоже был похоронен.

Там были дорожные знаки,
Но их замели снега,
И они показывали туда,
Где не было ни следа.

И это никто не сделал со зла,
Так было нужно войне.
И они пытались искать Билгорей,
Но не знали — в какой стороне.

И они столпились вокруг вожака
Среди ледяной округи.
И он ручонкой махнул и сказал:
«Он должен быть там, на юге!»

Однажды они увидали костры,
Но к ним не подошли.
Однажды три танка мимо прошли,
Кого-то они везли.

Однажды город вдали возник,
И тогда они сделали крюк,
Потому что людей и людское жилье
Обходили за десять округ.

Пятьдесят пять их было в тот день
В юго-восточной Польше,
Когда большая пурга мела.
И их не видели больше.

Едва глаза закрою —
Вижу снежный покров,
Вижу их, бредущих
Меж выжженных хуторов.

Над ними в облачном небе
Я вижу новые стаи!
Бредут они против ветра,
Пути и дороги не зная,

В поисках мирного края,
Где нет ни огня, ни грома,
Несхожего с их страною, —
И вереница огромна.

И кажется мне сквозь сумрак,
Что это из страшной сказки:
И множество лиц я вижу:
Желтых, французских, испанских.

В том январе в Польше
Поймали пса, говорят,
У него на тощей шее
Висел картонный квадрат.

На нем написано: «Дальше мы
Не знаем пути. Беда!
Нас здесь пятьдесят пять,
Вас пес приведет сюда.

А если не можете к нам прийти,
Гоните его прочь,
Но не стреляйте: ведь он один
Может нам помочь».

Надпись сделана детской рукой.
Кто-то прочел, пожалел.
С тех пор полтора года прошло.
И пес давно околел.

Был бы вместе с вами я, братья,
В снежных просторах восточных, одним из вас,
Одним из бесчисленных тысяч, средь грузных стальных катафалков,
Я говорил бы, как вы говорите: конечно,
Должна же сыскаться для нас дорога домой.

Только, братья, милые братья,
Под каской, под черепною коробкой,
Знал бы я твердо, как знаете вы: отсюда
Возврата нет.

На карте, в атласе школьном,
Дорога к Смоленску короче
Мизинца фюрера. Здесь же,
В снежных просторах, она так длинна,
Очень длинна, слишком длинна…

Снег не держится вечно — лишь до весны.
И человек не в силах вечно держаться. Нет, до весны
Он продержаться не может.
Итак, я должен погибнуть. Я это знаю.
В камзоле разбойничьем должен погибнуть,
Погибнуть в рубахе убийцы,
Один из многих, один из тысяч,
Как разбойник, затравлен, как поджигатель, казнен.

Был бы вместе с вами я, братья,
Бок о бок с вами трусил бы рысцой по снегам, —
Я тоже бы задал вопрос, ваш вопрос: для чего
Забрел я в пустыню, откуда
Нет возвратных путей?

Зачем на себя я напялил одежду громилы,
Камзол поджигателя, рубаху убийцы?
Не с голоду же
И не из жажды убийства, нет!

Лишь потому, что я был холуём
И мне, как слуге, приказали.
Выступил я для разбоя, убийств, поджогов
И ныне буду затравлен,
И ныне буду казнен.

За то, что вломился я
В мирный край крестьян и рабочих,
В край справедливого строя и круглосуточной стройки,
Вломился, ногами топча, железом давя поля и селенья,
Круша мастерские, мельницы и плотины,
Оскверняя занятия в школах бессчетных,
Нарушая ход заседаний неутомимых Советов, —
За это я должен издохнуть, как злобная крыса,
Прихлопнутая мужицким капканом.

Дабы очистить могли
Лицо Земли
От меня — проказы! Дабы на века поставить могли
Меня примером: как должно казнить
Убийц и разбойников
И холопов убийц и разбойников.

Дабы матери молвили: нету у нас детей.
Дабы дети молвили; нету у нас отцов.
Дабы молчали могильные холмики без имен и крестов.

И мне не увидеть боле
Страны, откуда пришел я,
Ни баварских лесов, ни горных кряжей на юге,
Ни моря, ни пустоши бранденбургской, ни сосен,
Ни виноградных склонов у франконской реки —
Ни на рассвете сером, ни в полдень,
Ни в смутных вечерних сумерках.