Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017

Мой друг — семит Али Мухаммад —
пророка чтит, не пьёт вино,
телегу нашу на ухабах
трясёт, трясёмся заодно
мы в ней.
Нам тесно, неуютно,
но друг без друга — никуда.
А в чёрном небе месяц — плут он,
и с ним беспутная звезда.

День сгорел не свечкой ханукальной,
день обуглился свечою поминальной.
Зеленоглазый Элоким!
Где зелень глаз твоих?
Горим.

То шестикрылый серафим
крылами огненными машет,
и застит небо чёрный дым,
и ночь хоронит день вчерашний.

Гора, как жертвенник, дымится,
исполнился, как видно, срок,
летит по небу колесница,
и вся в огне,
и в ней пророк.

На солнце мается матрона,
блестит Геннисарета гладь,
не опуская мегафона
и не спускаясь с вышки-трона,
зовет спасатель Бени мать

(Мария, Марфа, Руфь, Матрёна
ему не думают внимать).

Почти библейская картина:
кораблик по морю плывёт,
от зноя легче стеарина,
свечою тает палестина,
и тает в дымке самолёт.

Толпа под зонтиками тает,
жары не в силах перенесть,
спасатель лишь не покидает
свой пост и тем один спасает
эпохи совесть, ум и честь.

Нет, не пройдёт здесь искуситель
ни посуху, ни вплавь, ни вброд;
не дремлет пляжа повелитель —
Спасатель и почти Спаситель,
Надежда наша и оплот.

Вот и нимб над горою Фавор.

Зашвырнув в чёрный омут луну,
подбирается ночь, точно вор,
к выходящему в чащу окну.

Там, внутри, за окном полумрак,
запах кофе, духов, сигарет,
на столе недопитый коньяк,
два бокала, коробка конфет.

Был мужчина небрежен, небрит,
впрочем, всё же какой-никакой,
а мужчина.
Теперь она спит,
утопая в подушке щекой,

не задернув нелепых гардин,
сбросив на пол нехитрый покров.

Назарет, ты её не буди
звоном утренних колоколов.

Почто тебе опять неймётся,
почто не пишется стихов,
зачем не мотовствО — немОтство,
гнетёт тебя сильней оков?

Почто без меры пьёшь ты виски,
почто виски с досады трёшь,
почто ты даже к одалиске
нейдёшь, скажи, ядрёна вошь?

Какая мука укусила
тебя за совесть, ум и честь?
Как там у Льва (не у Кассиля),
мол, аз воздам?…

Всё так и есть.

Води пером, ходи за плугом —
но изменить судьбу (судьбе)
тебе невмочь, и по заслугам
воздашь ты
сам
собой
себе.

Охоту к перемене мест
с успехом заменяет квест;
жизнь пустмодерна и пруста,
дни облетают как с куста —
чем меньше остается дней,
тем виртуальней и бледней
приметы всякого родства
и реже дым отечества.
Кровать двуспальная (Прокруст!)
берёт в тиски (и скрип, и хруст!)
твой — мастодонт, анахронизм —
хрипящий хилый организм.

О, мой двойник, тебя я узнаю
по родинке над верхнею губою —
ты в зазеркалье, стало быть, в раю,
и мне не по пути (пока) с тобою.

Моргает мне твой левый (правый?) глаз,
ты вскинул брови, лоб в морщинках сузил,
а за тобой мне виден унитаз,
кабинка душевая (вот те раз!) —
твой рай, дружок, похож на мой
санузел.

Штормит не только за бортом,
бунтовщиков — на реи!
Иль я не грозный капитан?
Но я и экипаж —
я сам себя казню,
потом
я сам себя жалею
и сам себя почти всегда
беру на абордаж.

И миротворец, и другой —
безжалостный воитель —
который год, владея мной,
все спорят о паях.
Неравный бой, не равных бой —
ликует победитель
и пляшет на костях моих
в моих же сапогах.

Ну что, мой друг курилка, чудный вид?
Мальбрук не собирается в поход,
и в комнате ойстрах и айболит
дежурят дни и ночи напролёт.

То присказка, терпи, мой дуралей,
а сказочка начнется в свой черёд,
когда тебя прихватит барналей
и, бормоча, проглотит бармаглот.

Давно ли пили мы на брудершафт,
мой лепший кореш, брат мой бледнолицый,
а вот, поди ж ты, климат и ландшафт
успели кардинально измениться
с тех пор,
и дни не те в календаре,
не та страна, не те автомобили,
не то тысячелетье на дворе,
и женщины, которых мы любили,
не те.

И не век-волкодав,
и не волк-каннибал,
и не лев,
и неправ,
я не правлю свой балл.
Жизнь течет как течет —
растекаюсь по ней,
как не мысь…
«Незачёт»
ставь в зачётке моей.

Кто правит бал,
а кто — лишь балл…
Не я,
не правлю, не пытаюсь,
поскольку в глубине зеркал
седых почти не отражаюсь.

Всё уже жизни окоём,
расплывчивей границы слова…
Я не священная корова —
чтовименитебемоём?

Пока ещё что-то вертится,
не ярок, но теплится свет,
давай же не будем, ровесница,
считать, сколько прожито лет;

как будто и нет неизбежного,
так, словно случайна, печаль,
а жизнь, попрошайка и беженка,
всё смотрит обиженно вдаль.

«Вот и лето прошло» — будто сказано нами,
неба выцветший шёлк истрепался, что знамя.

Порван стяг, прорван фронт и проиграна битва,
и острей горизонт, чем опасная бритва.

Там, вдали, за рекой, за чертой, за кордоном —
полыхающий зной, наша жизнь из картона.

Изрезано небо стрижами
и держится на волоске,
разбитые, словно скрижали,
надежды — на чёрном песке.

И как же об этом стихами,
когда с циферблатов Дали,
расплавившись, время стекает,
и парус белеет — вдали.

Ах, если бы жить нам без фальши,
ах, если б сильнее любить,
но парус все дальше и дальше,
и дергает Парка за нить.

Болезнь высокая?
Но как же
еще назвать мне сей недуг,
что нам дается лишь однажды
и точит тело, душит дух?
Берет не приступом — осадой,
и что ни выстрел — прямо в цель,
не устоишь, хоть стой, хоть падай —
сдаёт, сдаётся цитадель.