Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017

Недуг случайный и напрасный,
нам от него защиты нет,
и не об этом ли поэт:
мол, мама, болен я прекрасно…
Он, впрочем, где-то в 37
смог излечиться, да не всем
его показана метода —
кишка тонка,
не та порода.

Ни запаха, ни цвета,
как присно, так и днесь
его всё время нету,
оно всё время здесь.

Часы, секундомеры —
лови скорей момент!
Но сеть пуста, химеры
простыл (а был ли?) след.

Чтоб хаосу дать меру,
не тратя время зря,
ужель принять на веру
абсурд календаря?

«Постой! По-стой!»
Увы, пустое —
перечить истине простой:
мы здесь на временном постое,
а вечный знаешь где постой?

И жизнь, как будто приживалка,
ютится где-то между строк,
но катит всё быстрей каталка —
не под откос, так под каток.

вот и сегодня
сад молчаливых камней
я навещаю

в мраморе чёрном
что на могиле отца
вновь отражаюсь

в небо манящая дверь
ближе и ближе
бреясь отца я теперь
в зеркале вижу

Ах, из провинции в столицу —
народ служивый и блатной
бухает, жрёт и матерится,
и донимает проводницу
своей душевной простотой.

Ах, из провинции в столицу —
вагон плацкартный, дух хмельной:
на верхней полке, как патриций,
лежу, в окно гляжу (не спится)
тверёзый, глупый, молодой.

Ах, из провинции в столицу —
три дня, три ночи куковать:
влюблюсь я в Нинку-проводницу,
как в Шамаханскую царицу,
хоть Нинка бандерше подстать.

Ах, из провинции в столицу —
стучат колеса вразнобой…
О, Нинка! Ты — императрица,
и коль в империи катиться,
то лишь с бедовою такой.

Ах, из провинции в столицу —
и всё на свете хорошо!
Дорога дольше века длится,
и шепчет мне императрица:
«Ну что ж ты сник, давай ишо».

Жив Берлиоз — не жив гиперболид
в пустой конюшне горэлектротранса.
Пропал трамвай, и больше не болит
желёзка у железного пегаса.

Трамвай изъят, что твой аппендицит.
Покой обрёл вагоноуважатый.
Вот город мой, и я в нем — инвалид,
фантомной болью, как в тиски, зажатый.

История — мистерия,
затёртая до дыр:
в развалинах империи
с мессией пьёт мессир.
Очередная серия
по телику идет:
как будто в СССРии
в припадке суеверия
ликует весь народ.
В залысинах и с проседью,
герои наших дней —
и на иконы просятся,
и лезут в мавзолей.

Да, навели в столице глянец
и монументов возвели.
И я здесь чистый иностранец,
засланец из чужой земли.

Жизнь уподобилась ремейку —
все та ж канва, все та же нить,
присяду, что ли, на скамейку
на Патриарших покурить.

Дом старинный, мрачный цоколь,
подворотня, двор…
Постой,
здесь ли Он копытом цокал
о брусчатку мостовой?

Коммунальная квартира —
сам маэстро Михаил
прописал в ней Князя мира,
чтоб Он в образе мессира
правил бал и суд творил.

Нынче здесь музей:
зеваки,
экспонатов пошлый хлам…
Только видится во мраке,
что собрался по углам:
тени чёрные роятся,
чутко дремлет чёрный кот,
и от праздных глаз таятся
Азазелло и Фагот.

Как в небо пущена стрела,
как красна девица бела,
знать, древле на краю земли
ее метели намели,
с тех самых пор который век
не тает на апсидах снег.

Отсюда, взгляд куда ни кинь,
такая даль, такая синь,
кругом покой, луга, луга,
и сладок воздух, как нуга,
и в каплях жемчуга трава,
и свет от храма Покрова.

Величественней храмы есть,
в них всё — тщета, гордыня, спесь.
В своем величии убоги,
помпезно высятся чертоги
дредноутами на мели,
но если вспомнишь вдруг о Боге,

то — в этой церкви на Нерли.

Все доводы рассудка
отныне не в цене —
любовь такая шутка,
жестокая вполне.
Завьюжит, забуранит —
и не видать ни зги;
нечаянно нагрянет
и вышибет мозги.

Своенравная нимфетка,
мой сиятельный гаврош,
я возьму тебя в разведку,
если ты со мной пойдёшь.

Сан высокий, голос низкий —
вот такое, брат, кино:
станешь русской пианисткой,
и скрипачкой, и арфисткой,
и флейтисткой заодно.

Базару нет, такая, брат, фигня —
пора валить красиво, по-английски,
пора забыть мне очи одалиски
и прочия подробности ея.

Пора, пора — зачем же по ночам
я снова с ней (О времена! О нравы!)
такое вытворяю, боже правый,
что отдыхает, веришь, Джеки Чан?

Стану мучить я гитару,
чтоб не перейти на вой,
а в шкафу — аксессуары,
позабытые тобой.

Закурю-ка папироску,
хоть я вовсе не наркот —
эта маечка в полоску
мне покоя не даёт.

Побыла и улетела
милая моя отсель —
вот тельняшка, ну а тело
там, за тридевять земель.

В моём-то околотке
ни девушек, ни зги:
висят в углу колготки,
в колготках — ни ноги.

Мой шкаф, что твой Акрополь,
хранятся в нём по сей
день
стринги, но без попы
и прочих прелестей,

бюстгальтеры пустые —
ну все до одного.
Вокруг меня пустыня,
сплошное — никого.

В огороде ли в саду
Фрейд посеял либиду,
и с тех пор цветёт всегда
пышным цветом либида.
Мы пороли ерунду
и пололи либиду,
мы топили либиду
то в вине, а то в пруду.
Ей же горе не беда —
не сдаётся никогда.
И куда я ни пойду,
всюду встречу либиду.
Нападают на людей
стаи диких либидей
и хватают за ребро,
лезут в самое нутро,
и гнездятся, как в гнезде,
в печени и знамо где…