Божена Мицкевич - Лепестками усыпанный вечер

Благодарю за то, что замечаем

мы красоту обычных, будних дней.

Когда молча уходят друзья,

когда молча уходят подруги,

надо встать и идти, сдаваться нельзя,

надо двигаться дальше, хоть эти потуги

доставляют душевную боль…

Будь собой, будь собой!

Рви зубами рубашку напротив сердец,

что забыли тебя в одночасье,

если Бог на Земле этой есть,

он пошлет тем ушедшим счастье!

Он пошлет под венец,

под красивый конец…

А по новой весне вишню ты посади!

Когда время пройдет,

когда хмель опадет,

ты ушедшего в сад приведи.

Ягод сок, словно кровь —

вот любовь,

вот любовь…

Будь собою,

живи

и люби!

В таинственном саду,

сомнения презрев,

я жду тебя на кованной скамье.

Я верю, храбрости моей в замен,

не на размен, на вечность

получу

волнение и жар крови,

дрожание

колец

на пальцах.

Только лишь одно

прикосновение!

Только взгляд один

в безмолвном

утреннем саду…

А если нет? То, я уйду…

на век уйду…

и пропаду

в таинственном

саду.

Меня не лечит нынче море,

прибой холодный как зима.

Шумит, а сердце не откроет.

и поселилась в сердце тьма…

Надежды были на соленый бриз,

на яркие восходы и закаты.

Но мячиком скатилось вниз

сердечко. Видно виноваты

зимы протяжные напевы,

они сплели разлуки сеть.

Любви погублены посевы,

и птицам ввысь не улететь.

А знаешь, вот не лечит море

и солнце мне не греет кровь.

Я стыну на морском просторе,

я растеряла всю любовь?

Всё было чудесно: ром, кофе, круассан,

он сам,

с выбившейся прядью над ухом.

Скользила взглядом

по волосам,

внутри мой мягкий

кот мяукал.

Я счет взяла,

я тосковала о прошлом,

то был лишь

мираж —

за столиком,

как антураж,

мужчина из иного

света…

…француз?

В России?

Грезит лето!

Во всем виновен — круассан

или глоток

хмельного рома…

а впрочем,

разберемся

дома.

Скользну еще

по волосам,

и убегу в свою

темницу.

Пускай француз

мне тот

приснится

под утро…

Кофе… круассан…

Мой порыв — это только порыв ветра

в подкрылках осени,

это только глухое томление плоти,

которая не стала душой.

Я как все другие земные дочери

очень боюсь быть смешной.

Я боюсь одиночества,

крадущегося ночью в постель,

утреннего света в одинокой квартире,

когда капает из крана капель,

в огромном бездушном мире,

мире сплошных потерь.

Заворачиваю, захожу на новый круг,

пусть под крыльями кровью мозоли…

Вдруг повезет сейчас, сегодня, вдруг,

оторваться от привычной юдоли

или просто от стаи подруг…

И взойдет солнце двойное

вдруг…

Грустные глаза,

полные губы,

современность режется

острой бритвой.

Чтобы вверх ползти —

ледоступы,

чтобы вниз…

хорошо бы

карниз…

Но сойдут

и его губы.

А по плоскости

никак,

тонка дощечка,

зазубрины

остры.

Молчание-

это пустяк,

это так

нелюбви

короста.

Не любить —

просто!

Очень

просто!

Как бросать

медный пятак,

то так, то сяк…

а в целом

безразлично —

всё вокруг

личное,

личное,

супер двуличное,

супер приличное.

Вот и день уже

смяк,

приляг,

усталая птичка,

девочка-синичка,

не любить —

просто.

Любить больно…

Но вот как-то так

всё и крутится,

вольно или невольно.

Голубели стога, словно сизые стаи

наших горлиц донских вдруг уселись на них,

от дождей и росы травы ниже припали

и порхал мотылек в небесах голубых.

На околице тишь, благодать растеклась

по деревьям, кустарникам и по домам.

И сама по себе песня вдруг полилась

от того, что привольно и радостно нам.

Мятный запах травы, пряный донника

запах, и терновые завязи на ветвях,

И созревшей шелковицей у подоконника

фиолетовым был разрисован наряд.

Лето мягко текло над донскими полями,

разливалось лунным ночным молоком.

Я стояла одна, ах… нет с соловьями,

Я стояла одна, ах… нет с васильком!

Все будет иначе, верь мне, верь…

Голубым покрывалом раскинут вечер,

Мне на плечи хотелось б накинуть мохер,

пить вино, жечь индийские едкие свечи…

А главное — не запереть дверь!

Слушать поступь птиц и мышей…

Погружаться в экзистенциальную дрему.

Где ты любимый, мой малыш,

я ищу тебя взглядом по звездному дому,

я открыла щеколду — услышь!

Трижды повторялось утро,

трижды таяла твоя любовь.

И доставало утро пудру,

подрозовить под окнами забор.

А ты молчал, как рыба омуль,

из тех глубоких, из сибирских рек.

Я падала с тобою в омут

этих прощальных наших встреч.

И трижды разрывалось сердце,

и кровью истекал восход…

На ощупь я искала дверцу,

ведущую на небосвод.

И трижды проходила кругом,

в холодной комнате твоей,

ты мне не мог быть просто другом,

а мне не быть любимою твоей…

Годами повторялось утро,

годами расплывалась боль,

Хотя уже я помнила так смутно

как выглядела та …Любовь!

Брошена… Я тобою брошена…

ты ушел — всего хорошего!

У тебя есть семья —

у меня десять лет

одиночества,

когда плакать

в подушку хочется,

но нельзя!

Прибило к причалу лодку,

села, буду плыть,

так хотела

тебя забыть,

не любить!

Лодка плывет, на волне качается,

всё когда-то, наверное, да кончается,

или снова встречается

та же боль,

та же любовь…

Брошена… Я тобою брошена…

Как снежинка с твоего пальто,

летаю, но всё не то,

всё не то…

Я прощаю вас, я вас прощаю

за все обиды, что слоятся как пирог.

Я на порог сегодня провожаю

и отпускаю вас на сто дорог.

Улетайте, уезжайте, уплывайте в даль,

и несите на край света свою суть.

Провожаю вас сегодня, мне немного жаль,

что уже нельзя прошедшего вернуть.

Уходите как степной орел под небеса,

отпускаю, рву меж нами нить.

Отпускаю, пусть слеза в глазах,

Помните: буду всегда любить!

Один убивает меня равнодушием,

морозит среди белых скованных льдин.