Аркадий Казанский - «Играю словом…»

Вой бомбы. Взрыв.
И вой печально — тонкий.
Кто воет там?
Так, женщина одна.
Рассыпались из тазика пеленки,
И плач из-за разбитого окна.
Ужас в раскрытых глазах:
— Кто же накормит дитя?
Серый, погибельный прах
Все покрывает, крутясь.

Танк въехал в куст.
Визг звонкий к небу взвился.
Кто там визжит?
Так, девочка одна.
Она хотела за кустом укрыться
От чудища по имени Война.
Синяя лента в косах
И сандалеты в грязи.
Серый, погибельный прах
Снова нам всем пригрозил.

Приклад окован,
С хрустом бьет в затылок.
Кого там бьют?
Так, старую каргу.
Она припёрлась посмотреть на сына,
Расстрелянного утром на лугу.
Кровь в седых волосах,
Резких морщин лучи.
Пепел и серый прах
В сердце мое стучит.

Читали Горького? Жизнь — встречи, верно?
Взгляните, как мордашечка, мила?
С ней года три я жил в Москве, наверно,
Но, скука, скука, скука извела.
Und wer sind Sie? И борода — зачем?
Sie schprechen Deutsch? Скажу Вам по секрету —
Из женщин всех, одни лишь немки всем
Меня прельщают, а в других уж нету
Того огня. Берите женщин, друг.
Все страсти прочие — ничто, в сравненьи с этой.
Но, только молодых, а в старых проку нету.
На мыло их. Тут остановка вдруг,
И, циник выскочил, подрагивая ляжкой,
Оставив на душе моей осадок тяжкий.

Цыганки вдруг вошли в вагон,
Слегка качавшийся на рельсах,
И кочевой, призывный звон
Вдали под небом разлетелся.

Шатров цвета сейчас для них
Вагонов крыши заменили.
На счастье братьев кочевых
Огни вокзалов свет пролили.

И мы, сорвавшись с наших мест,
Садясь в вагон, взлетая в небо,
Стремимся, а куда, бог весть —
В места, где ты ни разу не был.

Как будто к жизни кочевой
Сорвались все града и веси,
И неба пламень голубой
Костром нас кочевым осветит.

А ночью звезды над землей,
Как угольки костров мерцают.
Кочевников костер ночной
С восходом солнца догорает.

И чудится, очнувшись где-то
На дальней станции глухой,
Что наша старая планета,
Летит, как табор кочевой.

Нам не завидовать бродягам,
Что над землей быстрей летят.
Две скорости с обратным знаком:
Одна вперед — одна назад.

И каждый день, как в карусели
Мы облетаем мир кругом,
Созвездий огоньки летели,
Луна и солнце — маяком.

А самый дальний путь по жизни
Я так еще и не прошел,
До самой нужной цели смысла
Умом и сердцем не дошел.

Осталось несколько шагов
Мне сделать в нужном направленьи.
И в этом лучшем из миров,
К тебе прийти, склонить колени.

Чуть качаясь, поезд шел, как будто гончие по следу.
С минимальным опозданьем еду я сейчас домой.
Только грусть одолевает — не к тебе сегодня еду.
Только радость на душе — увижусь завтра я с тобой.

По вагонам носят книги, носят книги и газеты.
Я такого за всю жизнь свою не видывал нигде.
И, бородками обросшие, небритые студенты
Терпеливо объясняют смысл книг для всех людей.

Им на сессии терзаться с объяснениями завтра
И профессора пытаться хоть на тройку совратить.
Но сегодня нужен ужин, а назавтра нужен завтрак,
Чтоб на завтрак заработать, по вагонам им ходить.

Как же мы, когда учились, беззаботно вроде жили,
Книг самим нам не хватало, негде было их купить.
И на хлеб чтоб заработать, по вагонам не ходили,
Ну, а если и ходили, так вагончики грузить.

По червонцу заработав, как же жили мы богато.
«Хлеб насущный даждь нам днесь» никто из нас не говорил.
В рестораны мы ходили, будто в собственные хаты,
И кутили там, пока нас метрдотель не выводил.

Одного не понимали, что подставив нам кормушку,
Нас правители хранили и от смуты, и от дел,
Чтобы завтра брат в Афгане подцеплял людей на мушку,
Чтоб сегодня я врагом в Чехословакию летел.

Отгороженный от мира, отлученный от причастья,
Я того, что с нами будет, в своих снах не разглядел.
Но явился Солженицын и разъял меня на части,
Но открылись вдруг глаза, и я смотрел, смотрел, смотрел.

И я понял, что я в жизни ничего еще не смыслю,
И пошел учиться заново, у новых мудрецов.
И студенты по вагонам понесли другие мысли,
И пророки, хоть без чести, дали много новых слов.

И кто прав, кто виноват, кого приму, кого отвергну —
Разбираться стал, пытаясь объяснить себе все вновь.
И безверье помогало ничего не брать на веру,
А безбожье помогло познать и Веру, и Любовь.

И безрадостные мысли вдруг вселили в душу радость,
А бесхитростные думы хитрость всю перевели.
Понял, что живу и плачу, и люблю я, и страдаю,
Еще крепче ощущая под ногами твердь земли.

На земле стою на этой с непокрытой головою,
И встречаю свежий ветер, и ловлю его лицом.
Я спешу к тебе навстречу и любовь свою открою.
И покрепче охвати меня ты рук своих кольцом.

Шептала: — Люблю, — а не верили, подлые.
Вериги надела, ушла покаянная.
Кидали цветы свои головы под ноги,
Кадили вослед ей кадила печальные.

Испила мгновенье до дна, без остаточка.
И времени нету, и муки уж хочется.
И звон позади колокольчиком святочным
Того Рождества, что уже не воротится.

И только Надежда, непрочная, зыбкая,
Еще оставалась вдали светлой искоркой,
Да Вера уста освещала улыбкою,
И в сердце Любовь колотилась неистово.

Юбчонки резвый задирает ветер,
Рвёт листики последние с берёз.
Ему нет дела, что на этом свете
Совсем нет мест уединенных грёз.

Есть в жизни тяга к странствиям далёким,
На гребне волн, под парусом тугим.
Крепчает ветер, но уже поблекло
Единство неизведанных стихий.

В ту пору грусть приходит к нам недаром.
И что за жизнь, коль медленно течёт?
Чем проще, скажем, с Туром Хейердалом
Уплыть куда — то, от таких забот!

Сэр! В сраженьи застольном я Вам не соперник.
Вид свинины во мне вызывает протест.
Я к столу подхожу, как на мельницу мельник.
Я муку лишь мелю, а другой ее ест.

И так хочется мне вместо пышной попойки,
Вместо жирной селянки — щей русских горшок,
Хлеба кус, и тарелка готова для мойки,
И хозяйка довольна, и я «сам большой».

Ретируюсь скорей из большого застолья,
Предпочтя воды Кашинской вместо Тверской.
Пусть собора большого гудят колокольни,
Я поближе стараюсь быть к келье мирской.