Аркадий Казанский - «Играю словом…»

Я подарю тебе свой мир: — Смотри!
Он опоясан лентою зари.
Свидетельница счастья и тревог,
Шурша, ложится возле наших ног.
Так, некогда, прибой морской шуршал
У ног поэта. В блеске его рифм
Ничтожен я. Лишь взяв у грота риф,
По морю бурному мечты бежал.

А, много ли найдётся, что в мечтах,
По морю бурному, на полных парусах
Носился? Их по пальцам перечтёшь.
И в сердце у любого страх найдёшь
Перед стихией. Так и тот поэт: —
Встречая налетевший жизни шквал,
Он парусов своих не опускал.
Нашёл он бурю. Пал во цвете лет.

И я, возможно, рифы бы не брал,
Сразиться мог, и грудью встретить шквал.
Но, бури счастья, как и бури бед,
Не встретил на пути, как тот поэт.
И, с ним, возможно, я поспорить мог
В искусстве управленья парусами…
Но, рифмами… Нет — нет, судите сами,
В искусстве этом дьявол он, иль Бог.

Я стал бы спорить, но мои мечты
Прервутся, если не поверишь ты,
И не ответишь, узел разлюбив,
Противоречий и оков любви.
Но, сразу, не спеши рубить сплеча,
Войди в мой мир, что я тебе дарю,
И окунись в горящую зарю.
Послушай, что я расскажу сейчас.

Блеск утренней зари вошёл в мой мир,
Как откровенье жизни. Как кумир
Был солнечный восход. А, в свете дня,
Бледнеют краски. Яркого огня
Боится мир мой, от него бежит
Ведь яркий свет подобен темноте,
Он ослепляет. В грохоте лучей
Всё обгорает, блекнет, и дрожит.

Возможно, я любил бы светлый день,
Спешил к нему, как тысячи людей.
Но, люди заточили блеск лучей
В стальную оболочку бомб, смертей.
Ослепло солнце в цепких лапах зла,
Не светит и не греет, только жжёт,
И, больше, чем даёт, себе берёт.
На землю прахом падает зола

И красит в серый цвет все краски дня.
Быть может, ты теперь поймёшь меня?
В свой мир я ввёл лишь солнечный восход
И чуточку заката. Весь народ,
Что населяет мир мой, по утрам
Живёт и дышит. Как огонь живой,
Смысл жизни в них горит, течёт рекой,
Рождается и умирает там.

Я двери настежь в этот мир открыл
Для всех, кого любил и не любил.
Дарил я многим свет, но до конца
Не выслушав, и не поняв творца,
Одни ушли, захлопнув крепко дверь,
Других я выгнал сам. Остались те,
Кто по уму, иль в чистой красоте,
Мне дороги. И в этот мир, теперь,

Я редко допускаю даже тех,
В которых в юности искал утех,
С которыми делил и хлеб, и кров.
Я сбросил цепи дружеских оков,
Свободу, вольность, счастье стал искать.
И, мне казалось, я вполне прозрел,
Отбросил цепь пустых и скучных дел,
Вдали людей стал думать и мечтать.

Свой мир замкнул я в тесный круг идей,
И в узкий круг знакомых мне людей,
С которыми я проводил часы.
Я по траве вошёл в мой мир босым,
Оставив обувь, с пылью всех дорог,
Которыми ходил, с той стороны.
Ничто не нарушало тишины
В том мире, без волнений и тревог.

Охоте, как древнейшей из страстей,
Я отдавался всей душой моей.
Из всех страстей избрал её одну,
И в ней сумел измерить глубину.
И, отнимая жизнь у Божьих чад,
Как безраздельный мира властелин,
Верша свой суд, среди лесов, равнин,
Не думал: — В Рай я попаду, иль в Ад.

Снега зимы, весенний зов травы —
Моей душе любезны стали вы.
И солнца луч в душе моей светил.
Истоки жизни я благословил.
Познав её, я зори полюбил,
Природы утро и разгул стихий,
Но, никогда не складывал в стихи
Звериный бег и трепет птичьих крыл.

Я полюбил лесную глухомань.
Сюда, в рассвет, в предутреннюю рань,
Я уходил бродить по целым дням.
Ничто не развлекало так меня.
Часами можно любоваться ей,
Где с переливом свищут соловью,
И, падая, иголочки хвои
Поют на грампластинках старых пней.

А, может быть, охоту я любил
За то, что в те часы восход светил
Мог наблюдать я, в блеске красных зорь.
Я умывался огненной росой
И молодел. И чувствовал прилив
Душевных сил, в любое время дня,
Не возмущала непогодь меня,
Я счастлив был, ненастье полюбив.

Входил я в лес, торжественный, как храм,
Когда он просыпался по утрам.
Или, под вечер, отходя ко сну,
Последний луч ложился на сосну,
И гас, немного отдохнув на ней.
И звери просыпались в час ночной.
Совиный крик и дальний волчий вой
Звучали жутко в сумраке ночей.

Приятно поздней осенью срывать
С ветвей плодов земную благодать,
И чувствовать, что жизни урожай,
Бурлит, переливаясь через край.
Осенняя охота мне мила
Утиной зорью, выстрелами влёт.
И, кровь кипит моя, душа поёт,
При виде празднично накрытого стола.

Хоть весь азарт я оставляю в ней,
Но зимняя охота мне милей.
В борьбу вступить, и в ней искать успех,
Своим шагам придать звериный бег.
И резвость мысли, и полёт ума,
На тропах кабанов, лис и лосей,
Где кружевом след зайца средь полей —
Всем этим щедро дарит нас зима.

Но редко выстрел эхом прозвучит
В лесной тиши. Уснувший лес молчит.
С рассвета до заката, в блеске зорь,
По белизне снегов, следов узор,
Оставив, мы садимся за столом,
И, стулья сдвинув, выпьем на крови,
Во славу этой страсти, иль любви!
Азарт мы тушим крепким, злым вином.

И без вина я пьян, когда весной,
Вечерней зорью, мимо, вышиной
Протянет вальдшнеп. И, признаюсь я —
Милей весенней страсти нет, друзья!
Люблю её за буйство голосов,
Когда всё в мире о любви кричит.
Вечерняя заря, сходя, дрожит
От крика пересмешников дроздов.

Сейчас потянут. Луч зари погас,
На маковке сосны последний раз,
Чуть задержавшись, песни оборвав,
И небо остудив. Вверху стремглав
Барашек падает, и, в ясной вышине
От страсти хриплый, бурный зов певца,
Летит к немому небу без конца.
Все чувства поднимаются во мне.

Солисты начинают про любовь: —
Вдали я слышу хор тетеревов,
И, прорезая хрипом тёмный бор,
Заводит первый вальдшнеп: — Хорр, хорр, хорр.
И вот пошли. Извечный страсти зов
По кругу гонит их, и жжёт огнём.
Недолог лёт, но, сколько страсти в нём!
Вдали стихает песня про любовь,

Но не спеши уйти. Притихший зал
Концерт свой не окончил. Засвистал,
Защёлкал, переливами звеня,
Певец ночной любви, к себе маня.
Взлетела песня кверху, и погас
Безмолвный купол неба. Соловей
Присел на самой нижней из ветвей.
Его я рядом вижу в первый раз.

Теперь всё в мире слушает его,
Последнего солиста. Торжество
Разлито в каждом звуке, и певец
Обрёл своё мгновенье, наконец.
Стараясь не дышать, внимаю я,
И слышу, как течёт по жилам кровь,
И сердце бьётся, требует любовь.
Глубокой грустью мысль полна моя.