Ирина Валерина - Сказочки без границ [СИ]

Не похвалы ради, а токмо волей пославшего мя,
пишу по-акыньи о заоконной дрожи
дождя, перепутавшего сезон, рыдающего рыдмя
в жилетку городу, грезящему о пороше.
И всё бы оно ничего, когда не тысяча «но»,
и самое главное из — вкрай надоела слякоть,
поэтому я пью глинтвейн и не смотрю в окно
на нищую осень, продолжающую уныло шамкать.
Поэтому я улыбаюсь и говорю обнявшему мя:
«Бросай работу, на часах уже 17.15,
губы мои горячи, и во мне секунды штормят.
Неужели ещё не ясно, что я хочу целоваться?»
И он улыбается тоже, и говорит, говорит —
глазами, и пальцами, и настойчивыми губами.
И тогда, усмехнувшись, Бог раскидывает свой дождевик
над маленьким миром и даже чуть-чуть над нами…

Голова трещит с недосыпа…
Бог Марранов минуты сыплет,
но они прогорают быстро,
не спасая неяркий свет.
Видно, рядом сплошь урфин джюсы —
и вот это реально грузит,
а ещё беспокоят листья,
шелестящие всякий бред.
Ты их больше, малышка, слушай,
допускай без опаски в душу —
непременно себе обрящешь
койко-место в стране Дурдом.
Ну, была ты, положим, Элли,
но все девочки в срок взрослеют,
заблудившись в житейской чаще,
да с прирученным жевуном.
Так что, знай себе, жарь картошку
и воспитывай дуру-кошку —
а у кошки четыре лапы,
только совести ни на грош.
Может, домики и летают,
а за краем и жизнь иная.
Может.
Правда крадётся крабом,
но ты снова переживёшь.
Вечер явится — вял, но ласков,
притаранит в котомке сказку.
Почитаешь на сон грядущий,
чтоб скорее уснул сынок.
Бог Марранов, возможно, злится,
но, примерив другие лица,
скоро скроется в райских кущах —
одинокий, как всякий бог.

Он когда-то в мельканье улыбчивых лиц
потерял ту одну, что дарила тепло,
и остались лишь ласки доступных девиц,
василиски, драконы и прочее зло.

Измельчали принцессы, наги короли,
а Прекрасные Дамы сменили колор —
чернь ажурных чулочков во имя любви
разрешила никчемный, бессмысленный спор,
и не бьётся духовное с плотским давно —
пало жертвой невинной в бою роковом.

Он не любит людей и ему всё равно,
что там именно сбито в цепи хромосом.
Он не доктор, не сторож [1] «…Разве я сторож брату своему?» (Берешит 4:9) — он просто палач,
потому и не мил ему гул площадей.
Он не ищет путей, не решает задач,
любит тихую ночь, шорох летних дождей
и уходит всегда по-английски — привык,
что персона нон-грата и не ко двору.

На работе он собран, корректен, безлик,
гильотину опять предпочтёт топору.

Он прослыл равнодушным — защитный рефлекс,
что скрывает ранимость уставшей души.
Отработав на «пять», укрывается в лес
и часами пьёт хмель благодатной тиши.

Он ложится на кочку, покрытую мхом,
смотрит в небо незряче и тихо поёт,
в этой песне его — полный воздуха дом,
дом, в котором она его в вечности ждёт.

И слетаются феи к его голове,
гладят с лаской печальной горячечный лоб,
прорастает покой в шелестящей траве,
и ложится покорно под руку иссоп.

Просыпаются звёзды, прозрачная ночь
опускается рядом и смотрит в него.

…Он не любит людей.
Но он может помочь им увидеть себя.

И всё прочее зло.

«Он спасает драконов от пылких девиц»

Веришь — не веришь, но в царстве слепых машин,
где проживаемый день — шаг в грядущий страх,
старится даже бессмертная Динь-Дилинь.

Только не нужно сочувственных «ох» да «ах»!

Ложкой хрустальною каши такой не съесть,
варит и варит горшок — разевайте рот.

Патокой лжи приправляется чья-то жесть,
да и в конфетных начинках отнюдь не мёд.
Все паровозики в долгом своём пути
поднаторели неслабо в умении убивать.

Питер, хороший мой мальчик, прости.

Прости…
Волей-неволей, но всё-таки двадцать пять [2] Тазепам. —
это предельно, а после — ступени вниз:
в райских долинах давнишний перелимит.

Сказку не дарят вчерашние флёр-де-лис.

Что?
Колет слева?
Там сердце. Оно болит.

Знаешь, соврать бы хотела, что всё пройдёт,
да надоело уже — верно, знаешь сам:
жизнь — это очень и очень глобальный влёт.

…На вот, держи.
Десять блистеров.