Ирина Валерина - Сказочки без границ [СИ]

Очуравшись три раза и сплюнув для верности влево,
пей свой огненный кофе и аз-буки-веди нижи.
Присмотрись к мелочам, дорогая моя королева, —
под пером не чернила подсохли, а целая жизнь.
Так твори же мой мир, сдвинув набок корону из фетра.
Посули мне всего — пусть банально, но я оценю.

…. Плачет бедная выпь,
дождь, как рыцарь, сражается с ветром,
но слетает измятая сказка в ладони к огню…

Из всех алис на кроличьем веку
одна лишь эта падала без крика.
Кружилась сбитым ангелом в пургу —
ну, так и обозвали, поелику
подобных дур сверзалось в год по сто,
и каждая звала себя Алисой.

Отмыли.
Обогрели.
И за стол:
гонять чаи с лекарственной мелиссой —
от напрочь расколоченных сердец
простое средство действует без сбоев.

…Дрожит, как незастывший холодец,
роняет слёзы в чай и тихо воет:
известно, незабвенная любовь,
сама себе придумала, конечно…

Тащили всякий хлам наперебой:
часы с кукушкой, сломанный скворечник,
цилиндр с укромным дном, колоды карт,
кинжалы, неразменные монеты
и сдёрнутый из года месяц март,
и вяленый слегка кусочек лета.

Царапает чуть слышно скол стола,
не плачет, но молчит.
Кусает губы.
Уже шумят: «Как прорастет трава
и первоцвет взойдёт,
пойдёт на убыль
тоска — наверх, хватает без тебя!»
Всё как всегда — спасают и кричат.
Ну как их не любить, шальных ребят?

Но из дыры небесной выпал лист,
за ним — другой и следом — дождь из фото.
С ней рядом кто-то: сух, душой иглист,
слепей крота и въедливей осота.

Опять ревёт.
И мы не убедим.

…Оставили. Куда её к таким?

В букет пионов спрятать бы лицо,
но как тогда увидишь ты улыбку?
Когда сверчок настраивает скрипку,
и вечер, сев на старое крыльцо,
трёт, охая, болящую коленку,
а крыса, нелюдимка-подселенка,
презрев покой и строгую метлу,
гоняет тень в темнеющем углу,
пишу о светлом, лёгком и пустом.
Признаться, надоели постулаты,
которые разумному примату
приходятся едва ли меньшим злом,
чем ничегонедуманье как принцип.
Да-да, я обещала: замки, принцы,
летящие красавицы, балы,
потерянные туфельки и судьбы —
ни слова о…
Не суть.
А где и суть бы —
не изменю предел твоей шкалы
и школе незабвенного Эзопа.
Итак, сюжет — банальнее, чем опыт,
входящий в лоб с ударом черенка.
Пока иронизирую слегка,
но дальше, обещаю, буду строже.
…А впрочем…
Знаешь, чёрт с ней, с этой сказкой,
и с девочкой, наивной синеглазкой,
и с кучером, на Гитлера похожим,
с хрустальной туфлей,
с тыквенной каретой!
Пион раскрытый.
Ночь.
Начало лета.
Клубника в миске.
Месяц над прудом.
Круг света,
мотыльковый жаркий шёпот.
А знаешь…
Не послать ли нам Эзопа?

Сплести ловца из пёрышек совы,
стекляшек-бусин, лент, цветастых ниток,
и задремать, свернувшись аммонитом,
и не поднять бедовой головы
на шорохи крадущихся в ночи
на шёлковых кошачьих тихих лапах,
снов, приходящих к полночи на запах
того, кто в полдень так словоточив.
Они идут с той, с тёмной стороны,
несут на шерсти дождь, травинки дёрна
и пахнут диким мёдом, терпким тёрном
и холодом глубокой тишины.
Они молчат.
Они всегда молчат,
все звуки их изношены за вечность,
и ты молчи, нелепый человечек,
плети слова, как кокон — шелкопряд,
но про себя, ты слышишь, про себя…
Ловец, тревожась, в ночь роняет перья,
звенят стекляшки, тихо дышат звери,
и верится, что всё же пощадят.
Но вот, зевнув утробьем охряным,
не скрипнув и пружиною матраца,
ложатся к голове —
и снятся,
снятся,
снятся,
и тонешь ты в бесцветье глубины.

У левого уха живёт телефонный фей —
в коробочке чёрного цвета с отделкой сталью.
Он, это бесспорно, царь сплетен, король вестей
и знает доподлинно: «слово — не воробей»,
но всё же при этом не очень-то скован моралью.

Когда ты звонишь, он зачем-то меняет тембр
и вкрадчиво шепчет на ушко: «Ну, здравствуй, солнце…»,
и в голосе этом янтарный искрит сотерн,
и я пропадаю в нём точно во тьме потерн,
а фей, потирая ладошки, взахлёб смеётся.

Не знаю, на чьей стороне он, и ни к чему —
он так нестабилен в симпатиях, всё играет.
Его полнят страсти невысказанных минут,
и он временами бывает отчасти груб —
тогда абонент вызываемый прочно занят.

Он думает, что незаметен для всех людей,
но я вижу больше и глубже, чем людям нужно,
и знаю давно, что он ищет средь сонма фей —
таких же мобильных, как сам, рабынь скоростей,
одну настоящую — ту, что обезоружит.

Что будет, когда они встретятся?
Ну, не суть!
Им лет по пятьсот и, поди, разберутся сами.

…Я думаю, думаю, думаю…
Не уснуть.

Он лжёт, он играет — и, значит, когда-нибудь
слова мои — птицы — вернутся тяжёлым камнем…

Всякая тварь после акта впадает в печаль,
но есть немало приятных минут до пустых сожалений.
Я никому не давала зарока ни ждать, ни встречать,
что же ты смотришь с укором, бегущий от тени?

Если светильник чадит на дремотном окне,
значит, ты волен войти, но остаться не можешь.
Все, побывавшие здесь, возвращаются к ней —
юной и вечной, безжалостной и тонкокожей.

Я преуспела в одном из важнейших искусств —
да ты и сам ощутил это с первой минуты,
с первого вздоха и вскрика. Изысканный вкус
есть сочетание сладости с каплей цикуты,
так что терпи бесконечный/мгновенный подъём
в мир наслаждения — чтоб неизбежно сорваться.
Евиным яблоком падает полночь. Пойдём.
Пальцем,
тонким, увенчанным алым и злым ноготком,
я напишу на спине твоей новые строки.
Думаешь, ты расшифруешь их — позже, потом?
Лучше не стоит. Я тоже бываю жестокой.

Лучше не думай, что сможешь меня подчинить.
Я преуспела не только в пикантном искусе.
Я — лабиринт тебе, милый, но я же — и нить.
Рёв Минотавра неблизок. Жемчужные бусы
трижды украсят изящную шею, пока
зверь разломает железную клетку запрета.
Всё, что могу я — тебя, сожалея, ласкать:
всё, что ты хочешь — поверить в игру полусвета.
Дальше не видишь. Там свет называется тьмой,
там архетипы пульсируют в вене яремной.
Мифы живучи. В каком ты воскреснешь, герой,
время решит, если ты назовёшь это время.

К фавнам условности, правила, ритмы и рифмы.
Если посмеешь — пока ты способен — скажи
главное слово. Себе, а не мне.
…Хороши
нежные губы и чуткие пальцы?
То свойственно нимфам.
Вижу, ты так и не понял…