Ирина Валерина - Сказочки без границ [СИ]

Зови меня Жизнь.

Баньши поют. Идёт четвёртый час,
как новый день ползёт по буеракам,
но ночь стоит стеной, чернее фрака,
надетого на плечи палача.
Баньши визжат. Их не зовут домой,
им не звонят на старенький мобильник
с вопросом «где ты?», ангелов-посыльных
не шлют вдогон дорожкою кривой.
Баньши орут. От мата смех берёт —
ну до чего нелепые балбески!
Мой вечный пафос выльется бурлеском —
да и пора ему дать окорот.
Баньши хохочут — пьяно, дерзко, жалко.
Им вторит перегудом автохлам,
который портит воздух по утрам,
вползая в жизнь ни шатко и ни валко.
Баньши молчат. Потерянные сёстры,
что вам сказать, когда и слова нет?
Вот выпью кофе и включу вам свет —
смотреть, как тает в небе город-остров.

Он пишет с ошибками, но я люблю его,
хоть правлю ошибки в начертанной вкось записке.
Я сплю с ним в кровати, как спят только с очень близким:
без масок, без поз, без пижамы — ну, без всего.
Ладонь его больше моей, и когда порой
ему позволяю вести, согревая пальцы,
мне кажется, что мой настывший за годы панцирь
вот-вот раскрошится, и после — не надышаться,
и это пугает — привычнее быть скалой.
Три раза в неделю, забыв разобщённость дня,
мы ходим за хлебом, вином и кошачьим кормом —
«…что, всё смолотил? ну не кот, а реально прорва!».
Мы много смеёмся, он любит смешить меня.
Но… «Но» — неизбежно, когда же без ложки дегтя?
Два раза в году я вхожу в потайной чулан,
и пляшет метла, и, грядущей свободой пьян,
мой кот антрацитовый точит о комель когти.
…И я возвращаюсь, отдав серебристому ковылю
горчащую тайну. Пусть думает, я не знаю,
что, слыша сигнал телефона, он замирает
и прячет глаза и немеет — он ждёт, что вот-вот из рая
придёт эсэмэска, короткая, как «люблю»…

Говорит, улыбаясь криво: «И как оно, море это?»
Отвечаю с ленцою: «Так, море себе и море,
не солёнее прочих.
Ну, разве одна особенность — Лета.
Лета в него впадает, привносит горечь.
Оттого поцелуи после купания терпки,
а ещё после ночи никто никого не помнит.
Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,
а мужчин нет в помине.
На пляжной дневной жаровне
расплавляются сути, проходят метаморфозы —
в результате по берегу скачут одни сатиры.
Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:
вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.
Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,
если было в избытке солнца, песка и ритма».

Он сжимает ладони.
Я знаю — хотел на горле
или там, предположим, на ручке опасной бритвы,
но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,
зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.

Перед плотным обедом уместны аперитивы,
но давно ничего, кроме вермута, не осталось.
Если ненависть — блюдо, её подают холодной.
Я в подобных изысках изрядно поднаторела.
Положи на уста печать, а ладонь — под стёгно
и вкушай не спеша.
Перемирие под омелой
будет кратким, как жизнь,
но пускай оно всё же будет.
Я готова искать живое под чёрствой коркой.

Пьёт, темнея лицом, но…

«В достатке воды в сосуде.
Я — живая вода, напомнить?
Пусть будет горько:
умирают не там, где терпко, а там, где пусто.
Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.

Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,
и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.

Этой осенью все соблазны созрели к сроку,
и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,
но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,
не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слева
беспокойная птица.
Я стала стратегом, милый,
и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».

Он вздыхает.
Он смотрит.
Он видит, как я красива.
Я люблю его.

… Сволочь.
Я взглядом уже раздета.
Но на этой войне, запомни…

Он знает тайну,
он целует мои запястья.
Он пахнет пряно.

Убирайся к чертям!
Останься…
Не трогай!
Дай мне…

Как же сладко…
я…
ненавижу…

Кентавр упрямый!

Женщина, стареющая по науке,
бережёт себя, избегает душевной муки,
в глицериновых масках изящные нежит руки,
в сутки спит не меньше восьми часов.
Поутру, выпив огненный кофе и раскрошив рогалик,
надевает духи, улыбку, задумчиво смотрит в дали,
добавляет игривый шарфик и в мир слетает,
и свистит над немеющей жертвой взгляда её лассо.
Впрочем, жертвы напрасны: ведь ей же слегка за тридцать
всю последнюю вечность — желание порезвиться
пересохло давно, так стоит ли из копытца
пить нечистую воду чьей-то чужой души?
Ни к чему, ни за чем, ни о ком — всё закрыто в прошлом,
настоящий момент блазнениям не испошлить.
Подкаблучник-асфальт льнёт покорно к её подошвам,
и не время её торопит — она спешит.
У стеклянных дверей, отразившись, поправит годы.
Козлоногий консьерж, косоглазый и криворотый,
узнавая, кивнёт, улыбнётся. Она у входа
на секунду замрёт, а потом в темноту шагнёт.
И запнётся опять — как всегда! — о сбежавший коврик,
в недра сумки нырнёт и почти преуспеет в ловле
одичавших ключей, откопает арбузный «Орбит»,
запасные колготки, помаду и райский плод.
Бросит мелочи жизни на откуп теням ползучим,
на немые вопросы ответит: «Бывало лучше.
Замоталась вконец. Времена навалились сучьи.
Вот…».
Дверь запрёт, сбросит плащ и, губу прикусив, завоет.
Проберётся наощупь к центру, на круглый стол
сумку вытряхнет, лист отыщет, что сложен втрое,
пробормочет что-то о меньшем из вечных зол.
…Выцветает мгновенно, глаза западают, остреют скулы.
В списке чёркает нервно и курит, запойно курит.
Замирает за окнами людный усталый улей.
Ж-ж-ж-дёт.

Подруга моя, ведьма с приличным стажем,
сказала однажды, выдохнув мятный дым:
«Пошло седею… Зрелость. Но, веришь, даже
не представляю его седым.
Милые мальчики нынче. Совсем не спорят —
то-то от них ни сердцу, ни голове…
Разве что чёткий ритм, как в немецком порно.
Впрочем, ещё попробуй устрой нас, ведьм:
если так много помнишь, какое чувство
может родиться от пепла, золы, воды?
Видишь сама, что я: остуда, пустошь.
…Нет, не могу представить его — седым…»

И затянулась. В тонкую сигаретку
вгрызся голодный злящийся огонёк,
пряный ментол, сделавшись серным, едким,
влился в привычный городу влажный смог,
и потекли минуты — опять без цели.
Скука присуща тем, кто живёт давно.