Данте Алигьери - Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

«Готовься, сын мой, — старец питомцу говорил: —
Припомни все напевы, каким тебя учил;
Сбери всю силу звуков и вторь моим струнам:
Сегодня тронуть сердце монарха должно нам».

И в зале оба скальда стоят среди мужей;
Король сидит на троне с супругою своей:
Он — грозно-величавый, как буря в ночь; она —
Прекрасна, как денница, — как лилия, нежна.

Вот арфу вдохновенно певец маститый взял
И вещими перстами по струнам пробежал:
Они запели чудно под опытной рукой,
И с ними слил свой голос товарищ молодой.

И пели о блаженстве, о веке золотом,
О славе и свободе, о вечном и святом,
Что сладостно для сердца, что полно светлых дум,
Что возвышает душу, что окрыляет ум.

Смирился пред святыней мужей надменный дух,
В немом благоговеньи стоят они вокруг.
И плачет королева; но, радости полна,
Певцам бросает розу с груди своей она.

Но, задрожав от гнева, король с престола встал.
«Вы, обольстив коварно народ мой, — он сказал, —
Прельстить жену хотите!» — И меч он бросил свой,
И пал, пронзенный в сердце, в крови певец младой.

И вмиг, как ураганом, толпу рассеял страх;
Певец скончался тихо у старца на руках;
Он на коня сажает с собою мертвеца
И быстро выезжает из грозного дворца.

Но у ворот высоких остановил певец
Коня и взял он лиру, всех лир других венец,
О мраморные стены в куски ее разбил
И горьким, страшным воплем весь замок огласил:

«О, горе вам, твердыни! отныне будут в вас
Звучать не струны арфы, не песен сладкий глас —
Но вопли и рыданья, но стон и звук оков,
Пока вы не падете под бременем веков!

О, горе вам, фонтаны, зеркальные пруды!
И вам, в красе весенней цветущие сады!
Отныне ваша слава исчезнет навсегда!
Засохнут все деревья, иссякнет вся вода!

А на тебе, убийца, проклятие певца!
Тиран! ты не достигнешь бессмертия венца!
Твое клятое имя в века не перейдет:
Как смертное хрипенье в степи, оно замрет!»

И вещий глас поэта услышан в небесах:
И пали стены замка в развалины и прах;
Над ним стоит уныло колонна лишь одна,
И та уж покачнулась и скоро пасть должна.

В печальном запустеньи лежат его сады;
Засохли все деревья, заглохли все пруды;
Об имени тирана предание молчит:
Проклятье вековое певца на нем лежит.

Смотрите, вот старый наш тамбурмажор, —
Он голову, бедный, повесил!
А прежде как ярко горел его взор,
Как был он доволен и весел!

Как гордо вертел он своей булавой,
С улыбкой сверкая глазами;
Его заслужённый мундир золотой
Сиял, озаренный лучами.

Когда он в главе барабанов своих
Вступал в города и местечки,
У наших девиц и у женщин иных
Тревожно стучали сердечки.

Являлся — и всюду свободной рукой
Срывал победительно розы;
На ус его черный струились порой
Немецкие женские слезы.

А мы всё сносили в терпеньи немом,
Смиряясь пред вражьим напором:
Мужчины склонялись пред сильным царем,
А дамы — пред тамбурмажором.

Мы все терпеливо то иго несли,
Как дубы германской породы;
Но вдруг от начальства к нам вести пришли
К восстанью за дело свободы.

Тогда мы, уставив рога, как быки,
Отважно на бой полетели,
И галльские всюду сбивали штыки,
И Кёрнера песни мы пели.

Ужасные песни! их звуки и хор
Грозой для тиранов звучали!
От них Император и тамбурмажор
Со страхом домой убежали.

Того и другого постигнул конец,
Их грешных деяний достойный:
Там в руки британцев попал наконец
И сам Император покойный.

На острове диком творили они
Над ним свои грубые шутки,
Пока не пресеклись их пленника дни
В страданьях — от рака в желудке.

Отставлен был также и тамбурмажор,
Дни славы его улетели!
И, чтоб прокормиться, он служит с тех пор
Привратником в нашей отели.

Он воду таскает, он колет дрова,
Метет коридоры и сени,
Его вся седая от лет голова
Трясется при каждой ступени.

Когда ко мне Фриц, мой приятель, зайдет, —
Он тотчас, с насмешливым видом,
Острить и трунить беспощадно начнет
Над бедным седым инвалидом.

«О Фриц! тут некстати слов острых поток
С подобною глупой забавой:
Для сына Германии низко, дружок,
Глумиться над падшею славой.

По мне тут приличней участье к судьбе,
Чем шутки над горем случайным:
Кто знает, — быть может, отец он тебе
По матери — случаем тайным».

Сто лет, как Орден рыцарей крестовых
Свой меч в крови язычников багрит;
Страшится прусс оков его суровых
И от родных полей своих бежит,
И до равнин Литвы необозримых
И смерть, и плен преследует гонимых.

Теперь врагов лишь Неман разделяет:
Там, средь лесов, обителей богов,
Верхи божниц языческих сверкают;
А здесь, взнеся чело до облаков
И простирая длани, посылает
Тевтона крест с холма грозящий зов,
Как бы стремясь всё племя Палемона,
Обняв, привлечь в свое святое лоно.

Там юноши-литовцы, в колпаках
Из рысьих шкур, в медвежий мех одеты,
С копьем в руке и с луком на плечах,
Следят врагов движенье и приметы.
Здесь на коне тевтон, закован в сталь,
Как вкопанный, стоит и озирает
Неверных стан, кладет заряд в пищаль
Иль четками, молясь, перебирает.
Так два врага стоят здесь для охраны;
Так Немана гостеприимный вал,
Поивший мирно две родные страны,
Теперь для них порогом смерти стал:

Кто переплыть посмеет эти воды,
Лишится тот иль жизни, иль свободы.
И только хмель, литовской почвы сын,
Плененный прусской тополью, один
Стремится к ней, вияся и цепляясь,
По тростникам, по травам водяным,
И, обогнув струю венком живым,
Вкруг милой он обвился, к ней ласкаясь;
Да ковенской дубравы соловьи,
С их братьями литовскими слетаясь,
Заводят хоры дивные свои
На острове, который во владенье
Остался им в стране опустошенья.

А люди? ах! вражду в душе тая,
Литвин и прусс, объятые войною,
Забыли мир; но их сердца порою
Мирит любовь: так знал двоих и я.

О Неман! рать враждебная несет
К твоим брегам огонь и истребление;
Топор венок зеленый рассечет,
И соловьев из их уединенья
Разгонит гром орудий. Так народ,
Пылающий враждою, расторгает
Златую цепь природы. Но живет
Любовь: ее для внуков сохраняет
В своих заветных песнях вайделот.