Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

и смотрят на ТВОРЧЕСТВО,
сжигающее людей изнутри,
как на приправу,
экзотический соус
к хорошо приготовленной жизни.

Оттого, что я лёгкой и звонкой была,
Не копила добра, не имела угла,
Но любила дорогу в холмистых полях
И умела улыбкой обуздывать страх,

Вы, когда хоронить соберётесь меня,
Я прошу — подведите к могиле коня.
Чтоб рванул он от ямы раскрытой, и чтоб
Комья глины со стуком упали на гроб.

И душа, осознав, что разлука — всерьёз,
Без пустых сожалений, упрёков и слёз
Поклонилась земле и, помедлив чуть-чуть,
На ином скакуне свой продолжила путь.

Я полю посвятить хотела стих,
Но ветер, что коснулся губ моих,
Дышал полынью и горчил едва.
И были не нужны мои слова
Ни ящерке, мелькнувшей меж камней,
Ни солнечному пятнышку на ней,
Ни травяной вздыхающей волне,
Ни птице, распростёртой в вышине.

И стих лесной был в общем-то неплох,
Но разомлел грибною прелью мох,
И тонкий стебелёк был так раним,
И шмель гудел задумчиво над ним.
А жизнь вскипала музыкой с листа,
Срывалась сонной каплею с куста,
Преображая ужас — в благодать…
Мне никогда такого не создать,

Не выразить, не удержать в зрачках,
В рассыпанных осколках, черепках.
Ни жаром сердца, ни игрой ума
Не сотворить, поскольку я сама —
Лишь только эхо, шёпот тростника,
Чуть слышный стон примятого цветка,
Смех земляники в спутанной траве,
Шальная мысль в Господней голове.

И работа, и дом — всё тюрьма да тюрьма.
В этих стенах давно бы сошла я с ума,
Но спасение — в детстве подаренный мне
Рай, который вовеки — на конской спине.

Только здесь никогда и никто не ведёт
Моим промахам и прегрешениям счёт.
Нет начальства, соседей, долгов и обид…
Здесь никто никогда меня не оскорбит.

Жизнь давала взаймы, смерть с процентом брала,
Но не вышибли обе меня из седла.
Ошибётся любовь, отвернутся друзья,
Но останусь пред вечностью всадником я.

Ни кола, ни двора — лишь поводья в руках.
Ветер выдует боль, ветер выдует страх,
Удивлённо присвистнет в дырявой груди:
Дескать — ишь тебя как!.. Но уже впереди

По-весеннему зазеленеют поля,
Зазвенит под копытом иная земля,
По которой коню будет странно-легко
Уносить седока далеко-далеко.

Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывёт — неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.

Он плывёт и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.

И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденье потёртом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.

Он плывёт в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.

И плывут в городском междустрочье
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.

А давай-ка дойдём до шалманчика средней руки,
Где шумит переезд и народ ошивается всякий,
Где свистят электрички и охают товарняки,
Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,

Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши
Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной
Каменеют, как сизые будды, и где для души
На любой барахолке отыщется всё, что угодно,

Где базар и вокзал, неурядица и неуют,
Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,
Где, мотив переврав, голосами дурными поют,
И ты всё-таки слушаешь, слёзы дурные глотая.

Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид —
У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.
Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,
Что забудешь про всё и, ей-богу, попросишь добавки.

Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь
И в шалманчике этом работает лишь по привычке.
Вот, а ты говоришь: «Всё бессмысленно…» Ты это брось!..
И опять — перестук да пронзительный свист электрички.

Не понимая, как ведётся игра,
Путаясь, выламываясь за пределы,
Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»
Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.

Если ж не в этом, то чёрт его знает — в чём:
То ли входная дверь прогремела цепью,
То ли стена оскалилась кирпичом,
То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью —

Кожею сыромятной, сухой травой,
Горьким дымом, конским тревожным потом…
То ли время дрогнуло тетивой,
То ли птенец вскрикнул перед полётом.

И за этим птичьим «была — не была!»,
За едва-едва ощутимой дрожью
Времени или треснувшего стекла
Каждый раз оживает одно и то же:

Близко и так мучительно далеко
(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной) —
Неуловимое то, с чем идти легко,
С чем оставаться здесь никак невозможно.

«Мы тут все хороши, пока всё хорошо,
А задень интересы — иной разговор:
На такое нарвёшься — сотрут в порошок…» —
Докурив, он рывком передёрнул затвор

И зевнул: «Я тебе — друг, товарищ и — волк.
Пусть считают меня дураки — подлецом.
Наплевать!..» — так сказал человек и умолк,
Тяжелея и отвердевая лицом.

Но другой рассмеялся: «Всё правильно, брат!
Нынче воздух до боли пронизан весной —
Не наполнится слух, не насытится взгляд…» —
И шагнул, повернувшись беспечной спиной.

Мир дышал на разрыв, шелестел и звенел,
Человек по ладони раскрывшейся шёл.
И дрожал у него меж лопаток прицел,
И отбрасывал солнечных зайчиков ствол.

В мире веса и меры,
Пейзаж пробивая насквозь,
Будто ящик фанерный —
Неверно подобранный гвоздь,

Отражением в луже
Расплёскиваясь по весне,
Холодея снаружи,
Сгорая дотла в глубине,

Умирая и снова
Вьюнком прорастая в меже
Огорода чужого,
Засеянного уже —

Сквозь разрывы мгновений,
Сквозь глаза застилающий дым,
Словно из окруженья,
Прорываюсь к своим.