Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Я на выход брела бесконечно-чужим коридором —
Коммунальным, больничным — то гулким, то вязко-глухим
Сквозь тягучую ругань и взгляды с невнятным укором,
Запах кухни и хлорки, табачный слоящийся дым.

Было много дверей. Окна тоже, мне кажется, были.
Кто-то громко кричал, кто-то молча вставал на пути.
Что-то лязгало, хлопало, билось средь сора и пыли,
Что-то жгло и болело, цеплялось, мешало идти.

Что-то было неправильно, что-то в раскладе нечисто
— Вроде всё на местах, только самого нужного — нет…
Родилась бы мальчишкой — ей-богу, пошла б в машинисты,
Чтоб всю жизнь выводить поезда из тоннелей на свет.

Я прощу тебе даже
толстые пальцы в перстнях,
поруганный Новгород,
обескровленный Псков,
даже сытую наглость
кухарки, дорвавшейся до,
торопливое чавканье
во время чумы,
даже все твои «псевдо» —
традиции и авангард,
душность посконную,
потный гламур —
за щемящую кротость
в названиях станций метро,
бесприютность дыхания,
пережившего плоть,
и за то, что церквушка,
впаянная в асфальт,
капелькой времени
всё же
стекает
в вечность.

Мне снилось, что всё — так, как надо:
Что вместо маразма — склероз,
Что летом — теплынь и отрада.
Зимою — бодрящий мороз.

И жизнь без единой помарки —
Полнейший улёт и привет,
Все дарят при входе подарки,
И гасят при выходе свет.

Детей не кусают собаки,
Украсился клумбой пустырь,
Раскаявшиеся маньяки
Гурьбою идут в монастырь.

Слышны колокольные звоны,
Повсюду — тепло и уют…
На крышах танцуют вороны
И бодрые песни поют.

Никогда не страдала бессонницей — миловал Бог,
Ну а если когда-то страдала — так самую малость.
Не любила гадать. Не умела читать между строк.
В суть вещей не проникла, да в общем-то и не пыталась.

Никогда ни о чём не просила, хоть знала: никто
Не предложит и не позовёт. Никогда не шумела.
Не любила морозы и ватную тяжесть пальто.
Не любила готовить и гладить, однако — умела.

Собираясь в дорогу, с собой не звала никого.
Никогда не скучала. С тенями играла и светом.
Ничего не боялась. Любила тебя одного.
Прожила — как смогла.
И действительно, хватит об этом.

Сосредоточенно погружаться в сон,
В душный мех полуночи тонкорунной,
В тихое бормотанье, нестройный звон,
Ропот прерывистый, стон дребезжаще-струнный.

Вязнуть в безвременье, на его глубине,
Тускло мерцающей, чёрной и тёмно-синей…
Голос невнятный в пространстве или во мне
С каждым ударом сердца невыносимей!

Будто бы струны одна за другой — вот так —
Лопаются и звук издают фальшивый.
И — ничего: за шторой вздохнёт сквозняк,
Каменный двор шаги сглотнёт торопливо.

Сжаться в комочек и репетировать смерть,
Чтоб обмануть её верней и успешней:
Главное — не выдать себя, суметь
Слить пустоту внутри с пустотою внешней.

Но, услыхав, как пульсирует тишина,
Вдруг заиграть, всё бесстрашней, свободней, выше,
Чтобы мелодия жизни была верна.
Даже если её никто не услышит.

А в декабре бесснежном и бессонном
Бежит трамвай со звоном обречённым,
И пешеходы движутся вперёд,
Как будто их и правда кто-то ждёт.

И пропадают в трещине витрины
Чужие лица, каменные спины,
А следом отражение моё
Торопится, спешит в небытиё.

Любимый муж, любовник нелюбимый,
Эквилибристы, акробаты, мимы
Бредут сквозь ночь дорогами тоски…
И время слепо ломится в виски.

Стук метронома, взвинченные нервы,
Брандмауэра тёмный монолит:
Который час — последний или первый
По грубым кружкам вечности разлит?

Который — разошедшийся кругами?..
Но подворотня давится шагами,
Невнятно матерится инвалид
И Млечный Путь над крышами пылит.

В перестуке колёс всё быстрее и злей —
Никого не вини, ни о чём не жалей,
Ни о чём не жалей, никого не вини…
А навстречу, как жизни чужие, — огни.

А навстречу горстями мгновений — кусты,
Полустанки, заборы, сараи, кресты.
Это — дерева стон, это — скрип колеса…
Ах, прожить бы ещё полчаса, полчаса!

Ах, прожить бы ещё!.. головою тряхни —
Ни о чём не жалей, никого не вини.
Слышишь? — в ровном дыхании русских полей:
Никого не вини, ни о чём не жалей.

Это — сердце, сжимающееся во мгле,
Это — рюмка с отравой на грязном столе,
Это — в кранах бормочет слепая вода,
Это — по коридору шаги в никуда.

Это — времени бешеные виражи,
Это — «Бей, но не трогай мои чертежи!»,
Это лезвие ночи проводит черту
Сквозь ноябрьскую зябнущую наготу.

Так присвистни, потуже ремень затяни,
И судьбу, словно глупую птицу, спугни.
И под крики «Распни!», и под крики «Налей!»
Никого не вини, ни о чём не жалей.

…Так и я бы хотела,
только без вас,
где-нибудь в Порхове
или, к примеру, Изборске
жить
от зарплаты и до зарплаты,
трудиться
в районной больничке
доктором.
Работать как лошадь,
уставать как собака,
иногда,
случайно услышав
единственный колокол,
вздрагивать,
молча креститься,
не вспоминать ни о чём.
И я бы хотела,
но
многовато условностей,
разных мелких помех…
Нет,
красивого жеста
не выйдет.
Да и в конце-то концов,
какая мне разница,
где
встречать свои вечные сумерки.

Снег февральский запёкся в лёд,
А тебе лишь одно — вперёд,
А тебе лишь одно — держись!..
Бесконечность — и вширь, и ввысь.
Лишь бы только выдержал наст,
Лишь бы только — в последний раз,
Лишь бы только — ещё прыжок…
Это всё — ничего, дружок.
Это — поле и дальний лес,
Чьи-то тени наперерез,
Даль, сужающая зрачки,
Хриплый лай, сухие щелчки,
Льдинка, схваченная на бегу,
Боль, взорвавшаяся в боку,
Привкус ржавчины на губах,
Голой ветки прощальный взмах.
Это на краю пустоты
В чьё-то горло вцепился ты,
Захлебнувшись собственной кро…
Это звёздное серебро
Потихоньку течёт с небес,
Заливая уснувший лес,
Пробирается сквозь кусты,
По сугробам скользит, где ты
Словно вытянулся на бегу
И застыл на сизом снегу,
Гасит боль, прощает вину,
И летит назад в вышину,
И в мерцающих облаках
Оставляет последний страх.