Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Сквозь снежный смех, сквозь колкий прах
Лететь вдоль тонкой льдистой кромки
Небытия. Под конский мах
Глядеть на пересохший, ломкий

Бурьян, на прошлогодний хлам,
На куст в серёжках тёмно-рыжих,
Скользить по сучьям и ветвям
Всё безогляднее и выше

Туда, где призрачно-легки
Ветвей ажурные ворота,
И бледной просини мазки,
Как будто бы огромный кто-то

Глядит сквозь ледяную хмарь
В чуть приоткрывшиеся щёлки.
А под копытами январь
Дробится с хрустом на осколки.

Мне приснилась жизнь совсем иная,
Так приснилась, будто наяву:
Лошади вздыхают, окуная
Морды в серебристую траву.

До краёв наполнив звёздный улей,
Светлый мёд стекает с тёмных грив.
На земле табунщики уснули,
Сёдла под затылки подложив.

Светлый пот блестит на тёмных лицах,
На остывших углях костерка,
Склеивает сонные ресницы
И былинки около виска.

Спят они, пока вздыхают кони.
Вздрагивая чуткою спиной,
И полны ещё мои ладони
Горьковатой свежести ночной.

Спят, пока обратно не качнётся
Маятник мгновенья, и пока
Хрупкого покоя не коснётся
Снов моих невнятная тоска.

Знаешь, дружище, на остановке темно,
В доме напротив классическое окно
Оберегает чей-то жёлтый уют.
Там всё нормально, там никого не ждут.
Тут — сигарета погасла и нет огня —
Очень не вовремя кто-то вспомнил меня.
Снег хрустит, и маятником — шаги,
Холода не выдерживают сапоги.
Не подошёл троллейбус, маршрутки нет…
Как меня достаёт назойливый свет
В этом окошке! А впрочем, что я кручу?
К дому пора. Но я туда не хочу.
Знаешь, дружище, видимо, есть во мне
Лишнее нечто. Но возможно вполне,

Необходимого нет — так ведь может быть…
Точно не знаю. Но это мешает жить.
Это оно раздирает мне смехом рот
Там, где «по-взрослому» всё. И наоборот —
Там, где шуткуют, велит умирать всерьёз.
Это оно гонит меня на мороз
Из компаний хороших, уютных гостей.
Меж анекдотов, тостов, милых затей
Странная скука, сосущая пустота,
Чёрная, как пролёт ночного моста,
Вдруг настигает меня и торопит прочь…
Ты понимаешь, это не превозмочь.
Я бы могла поискать кой-чего в вине —
Дури своей вполне достаточно мне,
Так что и результат был бы близок к нулю.
Разве что — запах. Но запаха я не люблю.

То ли, дружище, что снилось, но не сбылось,
С памятью крепко-накрепко переплелось,
То, что не встретилось и не произошло
Смотрит порою словно через стекло,
Бьётся тонкой жилкою на виске.
И догонять его можно лишь налегке.
То ли — кочевники-предки. Чуть слышный зов
Сотен давно исчезнувших голосов,
Запах пота и дёгтя, тележный скрип,
Чей-то гортанный смех и короткий всхлип.
То ли это и в самом деле — шиза.
Если ты так считаешь, я тоже — за.

Знаешь, дружище, это, конечно, смешно,
Глупо, нелепо и — даже стыдно. Но
Только в пути, да ещё — на конской спине
Не бесприютно, не одиноко мне.
Там и попутчик ближе бывает, чем
Добрый знакомый… Но я не про то совсем.
Среди лесных и полевых дорог —
Мой беспощадный, мой милосердный Бог.
Всем своим сердцем, туго сжатым в кулак,
Я бы молилась ему одному — но как?
И отражает, не понимая — что,
Силится вспомнить, глухо мычит: «не то!»,
Корчится от мучительного забытья
Малый осколок безмерного целого — я.

Находясь в эмиграции, силишься вспомнить порой
Нечто самое главное, а вспоминаешь — синицу
За окном кабинета, карман с незашитой дырой,
В долгожданной маршрутке потерянную рукавицу,

Звон пустого трамвая, нелепо осевший сугроб,
Два окурка крестом на нестиранном кружеве наста,
По десятке петрушку и явно вчерашний укроп
У ядрёной торговки, такой разбитной и горластой,

Покосившийся столб, что немного похож на весло,
Ржаво-серых собак на проталине теплоцентрали,
И замёрзшую лужицу, гладкую, будто стекло,
И своё отраженье, мелькнувшее в тёмном овале.

И когда так банально левее и ниже соска
Вдруг проклюнется боль, осознаешь, что жизнь твоя длится,
Пока дремлют собаки, торговка кричит, и — пока
За немытым окном шебаршит коготками синица.

У меня три шага от стены к стене,
Ручка и бумага, и луна в окне.
Тонкий лучик света темнотою сжат,
А за стенкой где-то мышки шебуршат.

Мышки голодают каждую весну —
Корочку глодают, ходят на войну.
Может быть, обои прогрызут до дыр,
Может, где-то с бою раздобудут сыр.

Ветер задувает в чёрную дыру,
Мышки затевают тихую игру:
То ли что-то тащат, тащат и грызут,
То ли настоящий учиняют суд.

Может, загуляют, вольностью горя,
Может, расстреляют белого царя.
А потом заплачут, каяться начнут,
С пряника на сдачу получивши кнут.

Высохшие крошки, перекисший страх.
Злые-злые кошки сторожат в углах.
За окошком лужа с огоньком на дне…
Мышкам явно хуже, чем, к примеру, — мне.

У меня три шага и затяжки — три,
Ручка и бумага, и стихи — внутри,
Над башкою — крыша, и на кухне — газ…
Господи, услыши и помилуй нас!

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто — на время отсрочен.

Сунув руки в карманы, по серому насту идёшь —
Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и — помрут.
Ни забот, ни хлопот… Ты ж — измаешься в старости длинной,
Всё терпи да терпи…» — и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.

Бормоча, что весь мир, как квартира, — то тесен, то пуст,
Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят и высокое небо смеётся.

Время едва качнулось, но через край
Чья-то жизнь выплеснулась невозвратимо…
Эй, музыкант! Что-нибудь ретро сыграй
Всем, кто спешит, всем, кто проходит мимо.