Люциан Шенвальд - Плечом к плечу

И видит Андрей — сквозь тростник, напролом,
Склоняясь к воды изголовью,
Бежит человек с побледневшим лицом
И весь обливается кровью.

И падает с шумом ничком на песок,
От боли теряя сознанье,
А лес уж проснулся от топота ног,
Сбегаются молча крестьяне.

И вот подошли и столпились вокруг,
На землю мешки побросали,
Нагнулись и вынули камень из рук
И тряпкою лоб обвязали.

Смочили водой окровавленный рот,
Потом приподняли за плечи
И вот на руках понесли его вброд
К померкнувшей чаще навстречу.

Замер ветер за рощей туманной,
Еле слышно бормочет ручей,
Неподвижный, глухой, деревянный
Цепенеет в осоке Андрей.
Жжет ступни серый сумрак песка,
Никнут травы к земле поминутно,
Вьется вечер, как дым чубука,
Дремлют бабочки, пчелы и трутни.

Все молчит. Лишь звучит у виска
Комара однозвучная лютня.

И почудилось вдруг Андрею,
Что на теле кора вырастает,
И сучки, и ветки над нею,
Сердце делят его на две части,
А из сердца кровь вытекает,
Опьяняет, как ветер вешний,
И бежит по сучкам так сладко
И шурша протекает к пяткам…
Он теперь не Андрей — он орешник!
Так минута одна промчалась,
Но ему она годом казалась.
Вдруг он выпрямил руки и прыгнул с разбега
Через темный ручей…
И вода задрожала,
И вода понеслась по следам человека!
Он бежал, словно свора собак настигала
И грозила схватить его…
Он торопился.
Вот он — лес! Он, почти не дыша, притаился
И увидел —
пред ним расстилалась поляна,
Где деревья стояли стеной, полукругом,
Та поляна, где тонкая девочка Анна
Танцовала в траве, улыбаясь подругам.
Как давно это было!
О, где вы, бутоны
Тонконогих цветов? Где плясуньи лесные?
Где ромашки и мальвы, где терн и пионы?
Где ты, магия красок?
Все блекнет, все тонет,
Растворяясь в пурпурной волне небосклона.

Это значит, что солнце за горы упало.
И поляна в венке из ветвей потухала,
Как виденье, как призрак лесного пожара…
Лес вокруг обступал ее ближе и ближе,
Поднимались древесные головы выше,
Так, что неба кусок, что был виден над бором,
Становился то серым, то синим, то черным.
А внизу на корнях темнота проступает
И платок заколдованный ночь расстилает.

Это были два мира: один — словно сцена,
Где кровавой красою сияли подмостки,
А другой — канул в тьму.
И в Андрее поднялся
Неожиданный гнев. И кулак его сжался,
Этот детский кулак стал от ярости жестким,
Он кому-то грозил…

Умолк последний всплеск лучей.
Прислушайся — и в царстве дремы
Услышишь шорохи корней,
Ночные вздохи насекомых.
Лучи погасли. Дремлет ширь.
Подстерегают жертву совы,
Летит, срывая лист дубовый,
Подслеповатый нетопырь.

Скорей, а то вот-вот испуг собьет с дороги!
Бежит к вокзалу детвора, — давай бог ноги!

Закачались от шагов скаты полевые,
Зашумели голоса в чаще молодые.
Под ногами бурелом стонет в перелеске,
Свежий ветер в ноздри бьет, больно ветер резкий!
Вот и станция — гляди — в маленьком поселке.
Все мальчишки собрались, голодны как волки.
И когда доели все, пошепчась во мраке,
Мол, прогулка ничего, только голод мучит,
Вышел молча на перон человек во фраке,
С ним, сияя в орденах, молодой поручик.
Штатский складно речь сказал, кончив польским
флагом [18] «…кончив польским флагом» — т. е. ура-патриотическим призывом. Здесь — насмешка поэта над милитаристским воспитанием польской молодежи, ограничивавшимся чисто показной шагистикой, вместо серьезной военной подготовки. ,
Офицер тут подошел, рост их измеряет,
Смотрит зубы, языки, строю обучает:
Рассчитайсь!
Ровняйсь!
Ложись!
По четыре — шагом!
Честь!! (полусерьезно, полушутливо)
Довольно…
Пора в вагон садиться.
Школьники ждут нетерпеливо.
Наконец-то подан вагон…
Грузиться!
Грузятся.
Грудью на дверь напирают.
Доски трещат.
Грохот бьет им в лица.
Через пять минут поезд прибывает, —
Прицепит вагон, просвистит и помчится.

Словно во сне, из лесного плена
Сквозь тишины ночные озера
С разных сторон одновременно
Андрей и Богдан выходят из бора.

Брови Андрея стянуты хмуро,
Рвет он в раздумье стебли бурьяна.
Движется медленно и понуро
Сгорбленная фигура Богдана.

Одновременно дошли до вагона,
Так что даже столкнулись колени,
Поднял Богдан глаза удивленно,
Дрогнули скулы от напряженья.

Учитель подал знак — и хор вступает,
И груди нотой маршевой раздуты,
Секунда за секундой — вырастает
Серебряное дерево минуты.

Утихло — и опять надулись шеи,
И песня поднялась и застонала
Мильонами смертей в сырых траншеях,
Разрывами смертельного металла.

Она по стеклам била канонадой,
Как конский топот на мосту, звенела
И, опустившись на перон с досадой,
Фальшивила, срывалась и хрипела.
Давила грудь и к горлу шла слезами,
Пока последний звук ее не замер.

Кто смел здесь поранить торжественный гимн?
Кто песнь смертоносную косит?
Кто искру восстанья сквозь сумрак и дым
От сердца до сердца доносит?

Кто пламя из пепла опять возродил
И гневом раздул многолетним?
Ладонью Андрей старый марш потушил,
Чтоб новую песню запеть нам:

«Товарищи!
Мираж погас,
И пробил ненависти час.
Свершает шар земной свой круг.
Пусть камень вылетит из рук!
Пусть режет лист, сгибает прут,
Пусть обжигает черный пруд.
Пусть он пугает подлеца
И будит смелые сердца!

Так сокол бился наугад,
А в грудь его сочился яд,
И сокол сонный и ручной
Летал по клетке золотой.

Но вот однажды грянул гром,
Упал огонь, сжигая дом,
Обуглил перья, ранил грудь,
Но в сердце вихрь успел вдохнуть!

Так я, отравленный мечтой,
Разбужен былью громовой,
Сегодня призываю вас!
Товарищи! Мираж погас!
Вперед! То времени призыв!
Пришла пора вскрывать нарыв.
Пусть кипятком в глаза господ
Обида жгучая плеснет!

Мы знаем холод, мрак и гнет,
Мы — в муке дней зачатый плод!
Взращенное среди болот,
О племя львиное,
вперед!
Во тьме, всему наперекор,
Мы тянем к свету жадный взор.
Пусть платит свора палачей
За кровь отцов и матерей!

Не заглушит рыданий гимн!
Гортани слабы — трудно им
Перекричать подземный гром…
Друзья!
Плотней ряды сомкнем!
Повсюду, где туман дорог,
Где ранит камень язвы ног,
Мы под дождем и под огнем
В руках
Грядущее
несем!»

Дрогнул поезд черный,
Плюнул дымом и огнем.
Пышный и узорный
Дым поплыл по дерну.
Поезд мчится, мчится вдаль,
И колес мятежный гром
Заглушает пастораль!
Прежде чем зари лучом
Небо заалеет,
Пусть в сердцах созреет
Сталь.