Антология - Советская поэзия. Том второй

Толпы звезд мигают чудно, —
То ли знанье? то ль вопрос?
Кто ответит? Как безлюдна
даль земли, когда мороз.

Только скрежет взлета в холод
перережет неба мглу, —
там сиротство, вечный голод
этой жизни по теплу.

Смутный вешний дух отрады
ищет к нам следы колес.
Снегопады, снегопады
ненадолго, но всерьез.

Во Вселенной
отдаляются галактики друг от друга.
Ежеминутно, ежесекундно
они уносятся вдаль от своих собратьев
к бесконечному горизонту,
который так далеко, что даже луч не вернется.
Так исчезают галактики
почти со скоростью света
и невозвратно.
Миллион мирозданий
удаляется, чтоб не вернуться обратно.
И успеешь ли ты
взглядом или стеклом голубым
уловить на прощанье хотя бы одно мироздание
перед тем, как оно насовсем
исчезнет за темной чертой бесконечности?

Видите —
вот оно, время,
за которое люди готовы отдать
три последние капли крови и
бессмертную душу.
Вот оно тикает.
Я день изо дня
пропадаю в чужом времени,
вечно в котором времени нет.
Часы, как куры, клюют секунды,
и волосяные пружинки в сумерки,
как паутина, заткут мне глаза.
Не будьте ребячливы —
поверьте, часы — не игрушки,
у них своя частная жизнь,
и, как у сердец, свое счастье.
И они боятся безвременья.
Знаете, часы на башне боятся удара,
я их должен лечить в тяжелые дни,
иначе — пробьет их час.
Как-то вечером на исходе лета,
когда тучи никак не могли разрешиться громом
и перехаживали с ним пятый час сверх срока,
мне пришлось двенадцать раз взбираться на башню,
чтобы выходить их.
А вы говорите — колесики.
Но порой ни к чему машинное масло,
хватает вздоха сочувствия и доброго слова.
К ним особенно чутки
большие часы на башне.
И не усмехайтесь, пожалуйста,
щербатыми зубками перфокарт.
Время было задолго до счетных машин,
и если вам недосуг вспомнить об этом,
то лучше оставьте нас.
В добрый час!

Я был на скачках. Около меня
Сидел старик, и напряженным взглядом
Следили мы за тем, как два коня —
Гнедой и вороной — скакали рядом.

Был слаб гнедой, не резов вороной.
Наездники искусством не блистали.
И, чтобы победить любой ценой,
Соперники мешать друг дугу стали.

Неловко плетью взмахивал ездок,
И вздрагивал чужой скакун с испугу.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Бессильные всегда вредят друг другу!»

Другие скакуны других мастей
По кругу понеслись — ну кто же первый?
Скакал на сильном опытный жокей,
На слабом восседал жокей прескверный.

Каурый конь бросался резко вбок, —
С ноги сбивался серый в клубах пыли.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Так слабость мстит умению и силе!»

Опять вперед помчались скакуны,
То красный выходил вперед, то сивый,
И были люди заворожены
Борьбой прекрасной, схваткою красивой.

Жокеи понимали, что подлог
Желанную победу не приблизит.
Сказал старик, бесстрастный, как пророк:
«Достойного достойный не унизит!»

Он лез по острым граням скал —
Не шел красивою долиной,
В горах на высоте орлиной
Он дерзновенно возникал.

Ружье, патроны и кинжал
Он в горы брал не для убоя.
Он, видя зверя пред собою,
На спуск ни разу не нажал.

Он прижимал к плечу ружье,
Стрелял по неприступным скалам
И соскребал с камней кинжалом
Коричневое мумиё.

Его нередко с ног сбивал
Рожденный выстрелом обвал —
Прыжок рассерженной лавины.
Но он из каменной могилы,
Собрав остатки сил, вставал.

И вновь на узенький карниз
Он ставил ногу непреклонно,
Да вдруг с предательского склона
Сам заскользил, как камень, вниз…

Его считали чудаком,
Его безумцем называли,
Но он, наверное, едва ли
Был с этим мнением знаком.

Он не затем часы берег,
Чтоб слушать глупое злословье:
Он людям возвращал здоровье,
Он в горы не идти — не мог!

Так он погиб.
И нет следа
Могилы павшего героя.
Над ним, как вечное надгробье,
Стоит вся горная гряда.

Вон человек повис на костылях.
Так день сражения висит на двух ночах,
так наша жизнь обычно повисает
меж датами рождения и смерти.

Висит меж костылями человек.
Жизнь, вставшую на шаткие ходули,
оглядывают молча пешеходы…
И плоть и душу вытоптали годы,
как гусеницы в лязгающем гуле.

Он так вцепился в костыли, как будто,
карабкаясь, застрял в могильной яме.
Вот картина в раме
из костылей,
исполненная кистью
войны.
…………………
О, душа дубравы
праматерь древа!
Пусть больше не растут ни ствол, ни корень
для виселицы… Кряжей пусть не прочат
в могильные кресты, и пусть не точат
и не строгают костылей вовеки…
Аминь!

Отвергли мужское начало,
и на жеребцах оскопленных
им весело мчаться…
Укрытое шкурами тело…
Стрела из колчана
взвивается —
и долетела
почти до Фазиса!
За ужин садятся толпою,
свежуют быка не по-женски —
о, страшные жертвы
богам, никому не известным!
За ветром!
За скифами!
Топот погони…
Летят оскопленные кони,
копыта их звонки.
На седлах убитою дичью
свисают легенды…
Степная луна трепещет, как грудь амазонки.
О, полночь!
О, крайности матриархата!
Исчезла прохлада,
и ложе
на остров,
сметаемый ветром горячим, похоже.
Звериная страсть из отрезанной груди струится,
из мрака
вздымаются руки,
и мужество медленно тает.
И правая грудь,
что мешала натягивать луки,
отрезанная, вырастает.

Камень есть камень.
Но даже гранитом
правит немая судьба.
Вьется орнамент по мраморным плитам,
кладка амбара груба.
Кварц непокорный, песчаник ли хрупкий,
застланный сухостью мха.
Памятник,
камень расколотой ступки,
камень с обрывком стиха.
Будет ли он, словно горе, огромен,
ростом ли только велик,
Сын громовержущих каменоломен,
красный базальт базилик?
Камень для храма, тюрьмы и пекарни,
для межевого столба…
Но большинство — неприметные камни…
Может быть, это — судьба.