Дмитрий Быков - Если нет

За мутным окном – жара и ровное море
того же цвета,
Который даже не ведаю, с чем сравню —
С обложкой изорванного журнала
в сортире этого же буфета:
На пляже позирует инженю, вероятно, ню.
Разбавленное дождями, растраченное
на взгляды,
Поблекшее так, что стыдно
признаться вслух,
Таким его видит подросток, сбежавший
из вечно сухой Невады
В город, где нет ничего портового,
кроме шлюх.
Он бросил дома семью, унылую, как склероз,
Равнину плоскую, как поднос,
Теперь жалеет о ней до слез,
Я, то есть он, торгую невкусным,
слушаю блюз.
По логике, надо бежать в Советский Союз,
Но Советский Союз накрылся – я остаюсь.
Подумать страшно – вернуться
к своим коровам.
Остаться у моря – страшно: он зол и нищ.
И чем же я в прежней жизни так очарован,
Что нынче разочарован, как этот хлыщ?
Какая там жизнь была – на горном курзале,
морском вокзале,
Чем я томился, мучился и блистал,
Чего мне такого там обещали,
там показали,
Что нынче я всюду вижу кафе «Кристалл»?

Потом наступает ночь – не пешком, как тут,
а как в джунглях – сразу.
Закат за час лиловеет и тонет, быстр.
Запах еды и скуки, тупую фразу,
пустую фразу
Влажная тьма переводит в иной регистр.
Во тьме и запах земных уродин,
и запах подводных гадин,
И лязг моторов, бодрствующих в порту, —
Не то что более благороден,
но более беспощаден,
А что мы еще принимаем за красоту?
Такая, такая тьма, в которой и я
непременно буду,
В которой идет и шатается наугад
Покинутый всеми, изгнанный отовсюду
Былой герой, соблазнитель,
растлитель, хват,
А рядом бредет, его подпирая телом,
Заботлива, некрасива, невелика,
Мулатка, им соблазненная между делом, —
Всю жизнь его обожала издалека.
И вот, когда он стал никому не нужен,
Когда его проклял сын, прогнала жена, —
Она объявилась, стала с ним жить,
как с мужем,
Выводит гулять, когда спадает жара.
Я, то есть он, брожу теперь вдоль обочин
Дорог, по которым прежде летал в авто.
Мне, если честно, она и теперь не очень,
Но больше со мной теперь никогда, никто.
И вот, почти осязаемо окружая,
Шуршит надо мной, как пальмовая листва,
Облако темного влажного обожанья
И, страшно сказать, подспудного торжества.
Еше бы ей теперь не торжествовать,
Когда мне осталось нехотя доживать,
По душным ночам опускаясь в ее кровать!
Дезертир от судьбы, призвания и суда,
Книжный подросток, заехавший не туда,
Заложник чужой любви,
сгорающий со стыда.
И надо ли было двигаться в Сан-Франциско,
Чтобы во мне проснулись эти же господа?
Можно было поехать не далеко, а близко
Или вообще не трогаться никуда.

Набоков писал, как известно,
В одной из своих повестей,
Что мир – это страшное место,
Где мучают толстых детей.

Но сколько весенних потоков,
Разливов и солнечных стрел,
Которые тот же Набоков
С такою же страстью воспел!

Но скопище тайных пороков,
Трясин непролазных и льдин,
Которые тот же Набоков —
И, Господи, он ли один…
Но пытки! – но дачное лето,
Но войны! – но дождь и лото —
Не выбор, не то или это,
Но именно это и то.

Мне в этом и видится почерк —
Соседство в едином уме
Раздувшихся мартовских почек
И почек, отбитых в тюрьме.

В раю размещенная зона,
На прахе расцветшая сныть,
Где можно от диапазона
Скорей, чем от частностей, взвыть.

Люблю неподвижную воду
С внезапною дрожью рябой,
Люблю не тебя, не природу,
А бездну меж ней и тобой.

Я нужен, чтоб чувствовать чужесть
И холить ненужность свою,
Бездушия общего ужас
И милость на самом краю.
Мне нравится это соседство
Сиянья и черных теней,
Бесправного сладкого детства
И смертности гордой моей.
Мне нравится эта утроба,
И блики, и темное дно,
Тот выбор, где выберу оба,
А все выбирают одно —

И весь этот космос разъятый,
Разбитый на сотни частей,
Где пахнет вербеной и мятой
И мучают толстых детей.

Недолгий гость, ценитель пришлый,
На всякий вид, любой пустяк
Привык смотреть я как бы трижды:
Так, сяк и еще вот так.

Вот дождь и мокрая веранда,
Гроза апрельская прошла,
И луч проклюнулся, и ладно —
Я здесь, и жизнь еще прочна.

Второй же взгляд – всегда из бездны,
Куда стремится жизнь моя.
Всегда железны, всегда изрезаны,
Всегда облезлы ее края.
Всегда соседствовали с раем
Вокзал, изгнание, развал…
Что ж, мы не знаем? Всё мы знаем.
Еще не жил, а это знал.

Как тот, кто страждет высшей мукой,
В несчастье помня счастья дрожь, —
Из зыбкой старости безрукой
Смотрю на двери, ветви, дождь.

Взгляд отвращенья и упрашиванья,
Каким на небо смотрит дно,
Всегда его и прихорашивая,
И ненавидя заодно.

А третий взгляд – как бы выныривая
Из унижений и пустот,
И мир, как музыка виниловая,
Вернется тот же, но не тот.

На капель топот, листьев шепот,
На все, что дышит и дрожит, —
Смотрю теперь сквозь адский опыт,
Что в полсекунды пережит.

Ни вечных слов, ни вечных звезд нет.
Есть вечной глины вечный пласт.
Чуть отлучишься – все исчезнет.
Чуть отвернешься – все предаст.

Вот почему на первом ночлеге
В моем бессмысленном побеге
Смотрю на лес при первом снеге,
На снег и на тебя, мой свет, —
Со смесью ненависти, неги
И благодарности… но нет.

Странно думать, что все это временней
Хомяка, мотылька, сквозняка,
Все ходы человечьего племени,
Все уловки его языка:
Этот умница, эта красавица,
Звонкий стих и цветущая плоть —
Неужель ничего не останется
Где-то там, в директории хоть?
Даже гений, наивно уверенный,
Что поэтика выше носков,
И несчастный присяжный поверенный,
Похороненный в городе Псков,
Под плитою забытой, замшелою,
Заставляющей вскрикнуть сквозь сон —
Что я делаю, что я здесь делаю! —
Зуккенсон, Боже мой, Зуккенсон!

Правда, кажется даже бессмысленней
Сохраненье на тайных складах
Этой всей – чем наглей,
тем бесчисленней, —
Запыленной в бессчетных годах,
Этой лезущей в окна материи,
Каждой осыпи, каждого пня,
Каждлй туфельки, каждой бактерии,
Каждой гадины вроде меня!
Что такого бесценного вызнато
Этой бурной, зловонной рекой,
Надоевшей уже и при жизни-то,
А посмертно вообще никакой?
Дуры, воины, сивые мерины —
Что за пошлость беречь этот хлам!
И конечно, присяжный поверенный:
Танненбам, Боже мой, Танненбам!