Дмитрий Быков - Если нет

Виновны все – или никто,
И если в ад пойдут – то все уж.
Через какое решето
Просеешь?
Мы были связаны стыдом,
Нас тряс обоих тракт Тобольский —
Стокгольмский, так сказать, синдром.
Стобойский.

В одной грязи, в одном дерьме,
В одной крови на самом деле —
В конце концов, в одной тюрьме
Сидели.

И тот, кто бил, и кто терпел,
Забыв про честь, смиривши разум,
И тот, кто пел, и кто хрипел —
Все разом.

Не говорю, что всех простят,
Когда пробьет иная дата, —
Нас просто вместе поместят
Куда-то.

Мы были там, где правых нет
И где висит над мерзлой нивой
Один и тот же серый свет
Слезливый.

О чем мечтает младший брат,
Какую месть воображает?
Как рай – не ведаю. Но ад
Сближает.

Хороша и дождливая осень в начале —
Полустанки, лески.
Расставанья близки. Нарастанье печали,
Но еще не тоски.

Осыпается небо над русской равниной.
Так лавина со скал
Осторожно сползет —
и проглянет не львиный,
А гиений оскал.

Успевай насладиться началом распада,
Потому что потом
В озверевшей лавине голодного стада
Обернешься скотом.
Как любил я начало зимы в Ленинграде!
Обязательно там —
Пелену снегопада на желтом фасаде
И пробег по мостам!

На воде не замерзшей пока, но застывшей,
Отражения спят,
Как обрывки каких-то стишей,
полустиший —
То есть тоже распад.

Торопись насладиться началом распада,
Ибо дней через пять —
Ни осеннего сада, ни Летнего сада,
А блокада опять.

Что была моя жизнь? Увертюра к упадку,
Триумфальный провал.
Я ее наслаждения все по порядку
Оценить успевал.

Я следил с упоеньем, как мой околоток
Облетал, холодел,
Застывал на пределе за миг до того, как
Перейти в беспредел.

Торопись насладиться началом распада,
Элегичный садист.
Через час ничего уже будет не надо,
А сейчас – насладись

Этим тленьем осенним,
сравнительно ранним,
А не поздним огнем,
Ибо будешь потом поглощен умираньем
И зациклен на нем.

Потому-то мне был не противен, а сладок
Этот зáмок, замóк,
И покуда в распад превращался упадок —
Я резвился, как мог.

Выбора нет у тополя, вянет его листок.
Древо растет, где вкопано,
и облетает в срок.
Сколько ему отмерено,
столько ему и цвесть.
Выбора нет у дерева, а у меня он есть.
Мне дал Господь свободу воли,
мне этот выбор по плечу,
Кручу-верчу, меняю роли,
скачу туда, куда хочу!
Трильоны вариантов разных,
мильоны дивных эскапад —
Могу себе устроить праздник,
могу себе устроить ад,
И если выбор мой греховен —
я сам и буду в нем виновен,
И если я устрою ад, никто не будет виноват.
Выбора нет у города, тело его – кристалл,
Прочно в нем все и твердо,
будет стоять, где встал.
Заперт в привычном климате,
вписан в родной пейзаж,
Так что таким и примете —
перенести нельзя ж.
А у меня свобода воли,
и хоть лохмотья, хоть парчу
Я изберу без лишней боли и жить намерен,
где хочу.
Мне все дано, чтоб быть счастливым.
Я лично волен предпочесть
Вольготным радостям и дивам —
тоску, презрение и месть.
И если я живу в болоте —
я сам прилип, не оторвете,
А если выбрал райский сад —
никто опять не виноват.
Выбора нет у Господа, тоже мне благодать.
Дольнего мира косного
впредь не пересоздать.
Минуло время раннее. Тяжек удел творца —
Быть своего создания пленником до конца.
Везде жестокие критерии,
сопротивление среды,
То сохранение материи,
то Менделеева ряды,
А я на эту рать дебелую
смотрю без страха. Что мне вы?
Что пожелаю, то и сделаю,
хоть прыгну выше головы.
Тебе, душа моя красавица,
довлеет нравственный закон,
А если он мне разонравится,
к чертям отправится и он.
Да, у меня свобода воли,
мой дух живет не по часам,
Я сам своей хозяин боли,
своих блаженств хозяин сам,
И если я своей свободою распорядился
как говно,
Встаю, кряхтя, бранюсь с погодою
и повторяю: «Все равно»,
Когда душа моя калечится —
она сама за все ответчица,
И ни начальство, ни народ
моей вины не отберет.

Некоторые дети, коллеги
и сетевые тролли,
Наполняющие ячейки
всемирного невода,
Интересуются, зачем человеку
свобода воли.
По-моему, в наши дни это стало
понятней некуда.

Думаю, род людской во всем подчинивши,
Господь попал бы в собственный же капкан.
«Бог умер», – написал бы Ницше.
«Не умер!» – возмутился бы Ватикан.

Мир, опутанный проводами
и телеграфными лентами,
Взорвался бы комментариями,
язвя, скорбя, грозя:
– Бог жив, но он работает с документами.
– Бог жив, но видеть его нельзя.

Хитрость явилась бы миру во всем сиянии,
Тупости тоже было бы много:
– Бог жив, но он в критическом состоянии.
– Мы молимся Богу о выздоровлении Бога.
Кто-то плясал бы от счастья: браво —
брависсимо!
В кои-то веки диктатор не при делах.
Другой бы цедил: «Он мертв, но сказать —
немыслимо.
Его место тут же займет Аллах».

Некоторые, сарказма не оценивши,
Потребовали бы скорей
Проверить, кто такой этот Ницше:
Может быть, еврей?
Прогнать поганым железом, имя забыть,
прошерстить учебники,
Яйца отрезать и запихать меж губ!
(Ницше давно скончался бы
в психлечебнице;
Возможно, они кастрировали бы труп.)

В преемники лез бы каждый десятый:
Рим, Пекин, Берлин, Москва.
Папа – немощный, сын – распятый…
Гуляй, братва!

Варианты: «Он мертв,
и все ему фиолетово».
«Наша фирма прямой визит к нему
предлагает».
«Будь он вправду жив,
ни за что не стерпел бы этого».
«Нет, он жив и лично мне помогает».
В мире кровавом, разорванном,
в блин раскатанном,
В мире, что сдался на милость
мерзейших морд,
Он провел бы весь век азиатским
таким диктатором
В унизительном состоянии
«ни жив ни мертв».

Вот почему нужна свобода воли.
Вот потому.
И если я от нее терплю и помру тем боле,
То я пойму.
Поэтому я и пишу таким разностопным,
Свободным таким стихом,
В состояньи таком бесплотном,
почти кислотном,
Как бы бухом.

Но вот и дни последнего тепла.
Сияет клен, оконного стекла
Касаясь.
По улицам шатается толпа
Красавиц.
Красавицы сияют испитой,
Последней, острой, нервной красотой
С мечтательным и хищным выраженьем.
Все нараспашку, навзничь, напоказ,
Все веет размножением и разложеньем.