Дмитрий Быков - Если нет

Повсюду жгут листву. В ее дыму
Мучительно бродить по одному:
Всё – по два.
Но ясно, что не выйдет ничего:
Всё напоказ, и все обречено.
Всё будет подло, медленно, черно,
Бесплодно.
Все рвется умирать и истреблять.
Природа, как накрашенная …,
Невинна.
О тупике кричит любой пустяк,
И летом тоже так. Но летом так
Не видно.

Под окнами – дворовый стадион.
Всеобщей суете под стать и он:
Часами
В футбол гоняет цвет пяти дворов.
Аплодисменты, свист, кричалки, рев —
Всё сами.

Чрезмерен каждый выкрик,
каждый штрих —
Как поцелуй с оглядкой на других;
И, краем
Сознания – «Наш век не так тяжел:
Да, всё вразнос, а мы еще в футбол
Играем!»
И точно так в прощальный свой расцвет
Шевелится и шепчет всякий бред
Держава,
Которая, как старое «пежо»,
В закатном свете выглядит свежо,
Но ржаво.
Листва шумит, хотя уже суха.
На всем кресты, зияние, труха,
Как будто на машинке буква «Х»
Залипла.
И в кабаке, и в доме, и в мозгу
Всё голосит: «Я буду! Я могу!» —
Но сипло.

Всё кончится, иссякнет и умрет
Без смысла и трагических высот.
Всё выродится в скверный анекдот.
Нет времени честней, чем бабье лето,
И если я люблю его-то вот
За это.

Добро бы вы, добро бы, как деву из ребра,
Из лютой вашей злобы наделали добра,
А то ведь вы, а то ведь, всё наше погубя,
Сумели изготовить геенну для себя.
Гнилушки, наружки, прослушки, барак…
Добро бы вам же лучше,
но вам же хуже так!
Настроили себе же – чего там, не жалей, —
На месте побережий, взамен оранжерей —
Базарные базары, пустые пустыри,
Для мужиков казармы, для баб монастыри.
Сады, конечно, выжжены,
и это поделом,
Амуры-нимфы с…зжены
и проданы на лом,
И что вам в этой порче ж?
Задумайся, окстясь:
Пока все это топчешь —
естественно, экстаз,
А после всех сожжений,
сражений, ковылей —
Ужели не тяжеле?
Ужели веселей?

А мы бы, а мы бы – помилуй, не карай! —
Из этой адской глыбы вам вытесали рай,
Заклеили бы дыры, кормили пирогом,
Амуры и зефиры летали бы кругом,
Рогатые олени скакали бы в ночи,
Усатые тюлени вращали бы мячи,
Хвостатая комета махала бы хвостом,
А мы б за все за это просили о простом:
Позвольте нам помучиться
над тайной бытия,
Пускай дитя обучится тому, что знаю я!
Ни меду и ни патоки,
ни фокусов с казной —
На сладкой нашей каторге
повкалывать позволь!
А я тебе и золота, и вотчину свою…
Но не было позволено.
И я теперь в раю.

Вокруг цветет магнолия, а облака над ней
Такие же, но более, и выше, и синей,
Рогатые олени бодаются в кустах,
Усатые тюлени танцуют на хвостах,
Кругом беседки с вазами, зефиры и стада,
Все как-то безнаказанней —
а я гляжу туда,
Туда, где вы ускорили расплату из расплат,
Туда, где вы построили свой одинокий ад,
В сожженную аллею, в безлюдную Москву,
И так я вас жалею, что прям-таки реву!
Ко мне подходит некто
с окладистой бородой:
Конец, говорит, проекта,
начну, говорит, другой.
Чего, говоришь, Россия?
Да ну, говорит, забей.
Они там все тупые,
а ты еще тупей.

Хватит наивничать, вы ученые. Масса примеров – от нас до Чили. Что после серых приходят черные – это не новости, вас учили. Эта цитата настолько культова… Вот вам Стругацкие, налегайте! Можно подумать, что после Путина может возникнуть Махатма Ганди. Нет! После долгого вырождения мы заржавеем, мы порыжеем… Бывают разные наслаждения – есть наслаждение разложеньем. Да, после серых приходят черные, мы их заслуживаем, проштрафясь. Пассионарные, увлеченные – на них надежда, писал Кавафис. Вообще, история – вещь коварная, я вам не зря настроенье порчу. Не просто «мы ожидали варвара» – нет, мы ему готовили почву, целенаправленно деградируя, стремясь в безликую идеальность, тупея, чтоб гадина ни единая на этом фоне не выделялась…
(Иные спросят, хрустя попкорнами, вникая в суть моего отчета: кого имею в виду под черными? Барак-Обаму, кого еще-то.)
Теперь довольные, беспристрастные, прошепчут в позах своих покорных: а разве лучше бы были красные? О да! Уж как-нибудь лучше черных. Но здесь, от севера и до Каспия, куда смятенный взор ни кидаешь, – надежно выродились все красные в таких коричневых, что куда уж. Спросите властию обреченного, уже не просто ожесточенного, а как бы налитого цикутой: что он предложит, помимо черного? Он сам чернеет с каждой секундой.
Есть ход истории, он не лечится, не ждет в конце череда наград нас. За что я, в общем, люблю Отечество? За все, но более – за наглядность. Сперва – имперцы, потом – кочевники; сперва – Сильвестры, потом – опричники… Все это было в любом учебнике, но их читают только отличники! Кому угоден пример Европы-то, вой бесноватого патриота? Теперь мы всё постигнем из опыта и станем опытом для кого-то. И если почва давно окислена и самый воздух отравлен серым – любая жизнь все равно осмысленна, служа соседям дурным примером.
Но если даже от милой Родины уже остались кожа да кости, все ждешь – не все же мы тут Володины! – когда закончится, что же после? Уже идут разговоры смелые, их либеральный ведет иуда, что после черных настанут белые, сплошь белоснежные, – но откуда? На правом фланге, на левом фланге ли – оскал голодного троглодита. В раю, конечно, сплошные ангелы, но в рай поди еще попади-то! Иные скажут с наивной верою – они застоя не повидали, – что после черных обратно серою предстанет матрица. Но едва ли. Иные, свежие и отважные, не зная вкуса жизни соленой, тут видят призрак весны оранжевой, а я – скорее тоски зеленой. Все краски спектра меня не радуют, совсем не этого мы хотели ж – но как иначе? Ведь даже радуга – сегодня символ ЛГБТ лишь. И я, в отличие от Кавафиса, певца метафоры, а не факта, на это дело смотрю без пафоса. Уже не страшно, а стыдно как-то. Мы все в провале, с детьми и женками, – бойцы, коллеги, певцы, калеки – и после черных тут будут желтые.
Боюсь, надолго. Боюсь, навеки.

Когда с верховной должности
снимали Хруща,
он молвил на собранье братвы:
– Вот вы меня снимаете, руками плеща
тому, какие храбрые вы.
Но если я отправлюсь бродить-кочевать,
преследуем и плохо одет,
Меня хоть пустят переночевать,
а вас еще, может быть, и нет.

Россия – большая, холодная страна,
особенно ближе к январю.
Тут статус не важен, и слава не важна,
про деньги уже не говорю.
Не важно, какая прислуга и кровать,
не важно, афера или труд,
А важно, пустят ли переночевать,
как только все это отберут.

Когда я с работы карабкаюсь домой —
еще хорошо, что не с сумой, —
Все чаще я думаю просто: «Боже мой»,
ежусь – и снова: «Боже мой».
Какой ужасный ветер, какой ужасный ветер!
Осени черный океан!
Куда стремится Фауст, о чем страдает Вертер,
кого еще хочет Дон Гуан?!
Мы все еще жаждем кого-то подчинять,
планируем что-то отжимать —
А важно только, пустят ли переночевать,
пустят ли переночевать.