Дмитрий Быков - Если нет

Раскопать ли забытый клад
Молодых услад?
Затянулась наша разлука:
Ни слезы, ни звука.

Оживет ли на миг родство,
Что давно мертво?
Пережить его вновь дано ли —
Ради свежей боли?

Старый ствол за твоим плечом
Был увит плющом,
И все твое птичье тело
Дрожало, пело.
Как зарянки звенящий зов
Из глуши лесов,
Был твой голос – и хрипотца,
Как у скворца.

И твой серо-зеленый взгляд —
Как апрельский сад —
Аметистом вдруг отливал,
Когда я целовал.

Вдруг казалось – твой смех навек
Отзвучал, поблек, —
Но сиял, дразня и блестя,
Пять минут спустя.

Как цветок, от влаги спасалась ты.
Сквозь густые заросли
Ты бегом припустила в дом
Под теплым дождем.

Где ловцы, что тебя б догнали?
У твоих сандалий
Крылья выросли, как у фей,
Но у фей – грубей.

Твои кудри свободно падали.
Я заплел их – правда ли? —
Словно жрец в начале торжеств:
О древний жест!

Как я комнату помню ту
И сирень в цвету —
Прямо в сад окно, и цветы в нем
Под июньским ливнем.

Сквозь сон, сквозь хмарь
Помню платья темный янтарь
И как сейчас —
Рукавов золотой атлас.

На руке, взмахнувшей мгновенно,
Голубела вена,
А в голосе – «До свидания» —
Колыхнулось рыдание.

«Вы растратили жизнь на ложь!» —
Это было как нож.
Ничего теперь не вернешь
(Слеза или дождь?).

Оживет ли на миг родство,
Что давно мертво?
Пережить его вновь дано ли —
Ради свежей боли?

Но уж коль мое сердце, птица,
Должно разбиться —
Будет слышен хрустальный звон
До конца времен.

Жаль, я прежде не знал, что Бог
Сочетать бы мог
В тонкой колбочке костяной
Ад и рай земной.

These are the days when Birds come back —
A very few – a Bird or two —
To take a backward look.
These are the days when skies resume
The old – old sophistries of June —
A blue and gold mistake.

На бабье лето пара птах
Появится в родных местах
Прощальный бросить взгляд.
Те дни июньской пустотой,
Ошибкой сине-золотой
Смущают и язвят.
Есть в осени первоначаль —
Ной та особая печаль,
В которой сладость лет —
Них дней уже сопряжена
С тоской осенних, и она
Не утоляет, нет.

Так осенью за дачный стол
Присядешь под рябинный ствол,
Припомнишь день, число —
И думаешь: такая мать!
Что толку было приезжать?
Скорей бы занесло.

Еще не осень, но уже
Не лето. Все на рубеже.
Казалось бы, заман —
Чив кратковременный возврат,
Разрыв времен, как говорят,
Такой enjambement.

Но нет. Еще переносим
Упадок – да и Бог бы с ним, —
Но повторять – уволь.
И боль терпима в первый раз,
Но страшен вечный пересказ,
Вернувшаяся боль.

Здесь время делает петлю.
Я этих петель не люблю —
Усов, узлов, лиан…
На всякий шаг, мельчайший сдвиг
Бывает свой возвратный миг,
Отступник Юлиан.

Жить при отступнике – не дай
Бог никому! Вернувши рай,
Он воздвигает ад.
Сильней, чем орднунг любит Фриц,
Я ненавижу этих птиц,
Вернувшихся назад.

Как их проводишь в первый раз —
Ну все, ты думаешь. Сейчас
Изменится среда,
Эпоха сдвинется, – но шиш.
Они вернутся – и решишь,
Что это навсегда.

Жить можно в Риме сотню лет,
Терпя упадок, гнет и бред,
Гоненье на Христа
И миллион других тягот;
Но при отступнике и год
Страшнее этих ста.

Тиран бывает зол и туп,
Страшней его воскресший труп,
Гнилое божество.
Тут не простится ничего:
Ведь воскресившие его
Всё знают про него.

Я жил при цезаре, прости.
Но этих сгнивших до кости
Отступнических лет
Не пожелаю и врагу.
Я жить при цезаре могу,
При чучеле же – нет.

Есть два иль три осенних дня,
Невыносимых для меня.
Зовут их Божьей запятой,
Ошибкой золотой.
Отступники, летите вон,
В другое место, за кордон,
А то сейчас начну стрелять —
Мне нечего терять.

Мне не жалко добрых —
что жалеть добрых?
Мне жалко злых.
Призывает жалость на себе подобных
Грешный мой язык.

Жалко мне собаку, что на всех лает,
Видя в том долг,
Покуда ей навстречу вдруг не выбегает,
Например, волк.

Жалко, когда плачет «Я больше не буду!»
Форменный Ваал.
Я не знал Франциска, не встречал Будду,
А таких знавал.

Жалко атамана, что шайкою брошен,
Черного линкора, что пошел на слом,
Жалко зла, столкнувшегося с большим,
Много большим злом.

Помнится, работал я в одной газете,
Был такой грех.
Там была старуха злобная в буфете,
Орала на всех.

Не так поднос держишь,
не так посуду ставишь…
Задуматься – цирк!
Помню, спросишь:
бабка, что ты меня травишь?
Она в ответ – зырк!

Газета закрылась, въехала контора,
Не славная ничем.
Зайти туда по делу случилось нескоро.
Ну, думаю, поем.

Буфет сохранился, столики в зале,
Но больше не цирк:
Ужасные люди с плоскими глазами —
Олово, цинк.

Бабка подходит, узнает, плачет,
Ставит винегрет:
– Радость-то какая, вспомнили, значит!
Прежних же нет…

Что ж вы забыли, давно не приходили?
Стала я квашня.
Были тут люди, стали крокодилы… —
Разнылась, отошла.

Добрых мне не жалко, жалко мне злобных,
Крутых, пробивных,
Которые привыкли дразнить себе подобных,
А вляпались в иных.
Жалко мне наглых в минуту их страха
(Не скажу – вины).
Жалко мне гордых в минуту их краха.
Мы теперь равны.

Мы теперь в обнимку пред лицом ада,
Позабыв стыд,
Лепечем, трепещем, говорим: «Не надо»,
Но он не простит.

Мне рассказывал Марголит, кинолюб и киновед: «Правду, если пан позволит, осознал я в двадцать лет. Я поехал в Закарпатье – отдыхать, диплом кропать, – жили там родные братья: пятьдесят и сорок пять. И один служил в солдатах, был серьезен и сердит, а другой в пятидесятых был посажен как бандит. Одного служить призвали на другой конец земли, а другого в партизаны темной ночью увели – ночью вьюжной, лесом зимним, батьке с маткой пригрозив, и поди ты возрази им: это ж тоже как призыв! Ну – без долгого занудства, – всем положен свой предел: дембельнувшийся вернулся, отсидевший отсидел, – все срастется по живому, кровь родная – не пустяк. Мать старается по дому, братья ладят кое-как – только каждый раз на праздник (майским днем, ноябрьским днем) дом гудит от песен разных, на родном и не родном. Два братка единой крови затевали пир горой: первый что-то пел на мове, строевое пел второй… Поменять бы их местами, сливши в это решето, – что, они б иными стали? Просто пели бы не то… Вот тогда я понял, Дима, возвращаясь из Карпат: все взаимозаменимо, и никто не виноват».
Так-то так. И я легко бы, хоть и с ношею в груди, все грехи родной утробы унаследовал, поди, и родись я не в развале, а в разгар кровавых лет, – я бы шел, куда призвали, не осмелясь молвить «нет». Но и в мирную эпоху скудных жил, тупевших жал, – я бы вслух царю Гороху никогда не возражал. Есть инерция гражданства, опасения семьи – я бы вряд ли удержался, записался бы в свои. Мне, жильцу народной гущи, чья родня насквозь честна, – как-то более присуще быть в составе большинства, без глумливого злорадства, с верой в предков и авось… И не я его чурался, а оно меня того-с.
Не еврей, чужак скорее (и при чем бы тут еврей? Есть такие, блин, евреи – отдохнет гиперборей!), я избавлен от соблазна лидерства на букву «п» и не склонен всяко-разно растворять себя в толпе. Мне хвалиться как бы нечем: я не строил свой Икстлан, не собою я отмечен и не сам себя изгнал. Хоть в Донецке, хоть в Луганске, хоть под сенью чуждых крыл – я б скитался по-цыгански, по-турецки говорил, ни на норде, ни на юге не найдя себе страны: в этом нет моей заслуги, но и нет моей вины. Чуть вскипит родная каша – тянет в гущу, но куда ж? Я бы впал в ряды «Крымнаша»: Крым-то ваш, да я не ваш. Не кумир, не царь, не гений – от воспетых в унисон коллективных преступлений я заведомо спасен. Ни по Фрейду, ни по Марксу (кои, в сущности, равны) я рожден любую массу наблюдать со стороны.
И когда они закончат – так сказать, почуяв дно, – змей, чушейчат-перепончат, снова сплавится в одно. Позабудутся проклятья, стихнет пылкое вранье, запоют родные братья – тот свое, а тот свое. И, с сердечным перебоем чуя новый их режим, я останусь чужд обоим, как и прежде был чужим, не надеясь объясниться и развеять общий бред.
В этом, собственно, граница.
А другой границы нет.