Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

это другая местность, предсонная территория,
обратная сторона зрачка.
шершавая, узловатая, темная изнанка
не этого, непроявленного тебя.
проступает медленно, мягко,
обволакивая руины.
учит слушать-слушать, молчать.
растворяет знакомое, вещное,
бормоча, постукивая, скрипя.

можно ненадолго открыть глаза
из сознательного, обжитого себя,
туда, где древняя память, тьма.
эмбрионы блестящие, разноцветные… ты и я.
плавают, хлопают ртами, совсем как рыбы.
и яблоки падают-падают нам на головы,
создавая ямку, вмятинку родничка.
много яблок, не нужно срывать.
кислые, сладкие, наливные.

Кто там, в мерцающей полумгле болотца,
наливается зеленой жижей до глазных яблок? Кто там, в гулкой полумгле болотца,
покачиваясь, плывет, одинок,
словно погребальный кораблик?
Ржавеет насквозь, до суставов, уходит в трясину,
по капельке истлевая в культурный слой. Небо смыкается ряской,
когда погружаешься в мутное варево страха,
становясь внутри нежилой.

Поднимайся, соберем еловые да сосновые ветви,
прокоптим смерть до косточек, до медовых косичек. Сядем у хвойного костерка,
я разотру в тыквенной корке снадобье,
и мир перестанет быть мертв и токсичен.
Поднимайся, распутывай водяные лилии,
отрывай онемевшие лапы от волнистого,
марианского дна.
Слушай, как потрескивают поленья,
как фениксы напевают из пепла
о не обретенном своем никогда.

Тише-тише, я варю из ошметков предрассветной тьмы,
из пыльной разрухи целительное зелье. С каждым глотком небо перестает быть ряской,
становится синеватой густой акварелью.
Тише-тише, к дымному костру, пряному запаху
сходятся вымершие от водорослевой тоски звери. Тощими клубками сворачиваются у огня,
чувствуя, как прекращается кайнозой,
как застывает время.

Воздух — полынный густой непокой,
крик звериный, чаячий, нутряной
предшествует выходу сквозь материю
чужого окостеневшего языка,
покрытого рунами неместного словаря,
мясным-костяным пеплом, сырой землей,
накопленными сквозь вой других воплощений.

Реинтеграция опыта здесь невозможна,
не хватает серого вещества
или совсем иного биологией не задуманного сырья —
механизм нездешнего знания стерт, потерян.
Целительное, чуть вязкое молоко
смывает с беззубых розовых десен мягко, легко
комья подземной памяти, человеческий порошок
тщательно замурованных — вершок за вершком —
в гранитный переработанный щебень.

Деформация в сложное из простого
происходит в попытке преодолеть
протяженность времени, органическую смерть,
осязая слоистую речь, выкликая фактуру слова.
Многоязыкое прошлое наблюдает
чистый необработанный страх, как он есть,
смотрит-смотрит, пока не появится кожа, шерсть,
пока не получит прочный скелет, свеженький, новый.
Концентрированная память ужаса
потихоньку исчезает из головы,
создавая тоненькие извилины,
будто хирургически-осторожные швы,
стирает другие миры, пряча в ладони
древние карты, ветхие фрески.
Теснота черепной коробки, регенерация клеток —
учат хрупкое, слабое тельце мудрому ремеслу забывать.
Открываешь глаза, словно никогда не умел умирать,
становясь легкий, пустой, нерезкий.

Сколько веков уже ни вдохнуть поглубже,
ни толком пошевелиться,
мысль о покое пульсирует гарпуном в голове.
Три кита вытягивают серебристые лопасти плавников,
расслабляют сведенные мышцы,
шепчут друг другу — так будет лучше, поверь, просто поверь.
Три кита шепчут друг другу на своем китовом — хватит.
Выгибают огромные, истертые спины —
через минуту свободы позвоночники с хрустом вдавливаются
в их тяжелые, распадающиеся тела.
Погружаются на прохладное дно гулкие новостройки, просыпающиеся дома, тихие лофтовые кофейни, чей-то любимый винный.
Cтарухам обратно в глотки заталкивает ругань вода,
Триер не успевает схватить камеру, но успевает подумать,
что, в общем-то, концептуальный финал.
Мясному крошеву городов на завтрак приносит водоросли,
приправленные подводной тоской, седой Магеллан.

Косточки памяти, слов, смыслов доедают беспокойные, вертлявые
то ли головастики, то ли мальки.
Человечьи позвоночники сжимаются в рыбьи, легкие становятся жабры,
руки-ноги — ребристые, скользкие плавники.
Кожа зарастает разноцветными чешуйками.
Три кита падают в глубь мутной воды уснувшими баржами —
донные рыбы заботливо их укутывают в вязкий, прохладный,
приятный уставшему телу ил.
Летучий Голландец расправляет рваные сухожилия парусов,
отрывает от липкого дна заржавленный киль.

голубой вагон летит-качается
там, где самый край света,
точнее, твердого тела.
истаивающие ландшафты кожи,
некогда уютные бока-берега.
там, где рай развоплотившейся тесной формы,
обрыв беззащитного скелета.
там, где костяная крепкая береста
редуцируется до несозданной, невесомой себя.
незачем больше в гравитацию
неподъемными пористыми туловами врастать.
точнее, попросту нечем.

скатертью-скатертью, шершавой клеенкой,
невыстиранной пеленкой
стелется дальний путь.
там, где кончается неосознанное, звонкое, человечье
начинается что-нибудь…
другая музыка. другая одушевленность.
мысль трансформируется в звук сама по себе,
не нуждаясь в таком атавизме, как речь,
не выбирая транслятором теплокровную емкость.
время растворяет всякую плотность,
вбирая зернистую память распадающихся вещей.
и тебя успокоит да приберет
в теплое нутро голубого вагона,
когда-нибудь и тебя
хрустящий комочек нервов-сказок-хрящей,
поизносившийся с изнаночных, лицевых,
весь такой непричесанный, ломкий.

Просто катиться без мыслей в промозглый лес,
отбивая обожженное тельце об острые камни.
Просто катиться в быстрый прохладный ручей,
остывать, размокать в хлебный безвкусный мякиш.
Наскребли по углам плесневелой грязной муки —
румяный рот набит теперь пылью, клопами, жуками.
По сусекам мели, в сметане валяли,
раскаленным маслом глаза заливали…
говорили — ну вот, скоро ты у нас
таким круглым, таким сытным станешь —
будет сегодня праздник, будет горячая еда папе-маме.

Просто катиться, прикрыв мучные глаза,
вспоминать темный сырой уют покосившегося амбара.
Нет, тогда я не слышал, как собирают дрова,
как по сусекам слоеных детишек метут.
Как их ставят студить на окошко, а те что-то плачут,
кого-то зовут, щурятся от липкого пара.
Нет, я не слышал, лежал в расфокусе,
в густой паутине раздет, разут,
точнее, разобран на незаметные глазу крошки.
В необитаемой тьме, пшеничное послесмертие
темней, чем мазут.
Нет, я не слышал, как они топят печь,
как просеивают сквозь сито муку,
шепча — тихо ты, осторожно.
Нет-нет, вы жуйте — медведь, заяц, лиса, не бойтесь,
так быстрее в мягкое злаковое небытие катиться.
И они, озираясь, жуют хрустящие глазки, сметанные бока,
приговаривая — это пшеница, просто пшеница.