Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

те, которые неотсюда,
бесформенные на первый взгляд,
гудящие или тихие, все в подпалинах и разломах.
ходят неслышно, шумно вздыхают,
бесплотными ртами по привычке хватают спертый воздух.
ничего не надо. зачем их всех привели… братья-сестры? они? вот эти?
такие прозрачные — просвечивают деформированные кишки
и все рваное, что еще уцелело.
металлический кислый запах заброшенности, старости, смерти —
загустевший, душный, пропитывает насквозь
все, что смеялось, тревожилось, елось, пилось.
никто не уйдет целым, ровненьким, герметичным.

ходят-ходят такие крошечные, немного грязные, невнятное говоря,
избывая рыхлую липкую тяжесть себя.
вытаскивают мутные сгустки того, тугие обломки этого,
криво торчащие там и сям.
складывают пыльной горкой к другим утраченным сокровищам-мелочам.
что-то невыразимое тихонечко завывают, но чаще теперь молчат,
становясь объемнее, чище тебя и меня.
становясь больше антропоморфной заданной анатомии.

привычный непроницаемый мрак
обволакивает от макушки до самых пяток.
ничего не убрать под цветное стеклышко,
не скрыть, не запрятать.
всякий будет лежать беззащитен, податлив —
сплошная мякоть.
ничего не зарыть поглубже,
чтобы после вырыть живым, а не вынуть душу.
никаких секретиков, никаких больше пряток.
вышел месяц из тумана, вынул ночь тягучую из кармана.
никому не водить, туда-нибудь медленно уходить.

обесцеленные обживаем подветренные уголки
дремлющего распада.
все уже здесь, обитает в тебе и во мне —
говорит, танцует, смеется,
сипло дышит на ладан.
палка-палка-огуречик, вот и вышел из себя человечек…
тяжелый, нескладный.
тише, глупенький, не плачь, жуй подгнивший калач,
не родиться — вовсе не то, что родиться обратно.
странно, все время странно.

в липком неврозе сидит кузнечик —
угрюмый-маленький-человечек.
состоит из мяса, кожи, костей, многослойной херни,
мутной соленой хлюп-хлюп воды.
непроизносимых прости-спасибо во рту,
завывающих гласных не могу-не могу,
ужасов черных, ужасов красных.
человечек мертвый-живой,
тепленький-ледяной,
разный…
непрочный совсем…
напрасный.

Они обычно приходят к утру,
приносят в стеклянных банках всякую ерунду —
толстых мух, жирных червей и называют это наживкой. Раздирают нам раскрытые рты, вспарывают
стальными крюками тощие животы. Страх врастает в липкие плавники,
тянется вдоль позвоночника тонкой прожилкой.

Они счищают блестящую чешую, коптят нас в горячей золе,
машут в воздухе нашими безжизненными хвостами.
Женщины делают тяжелые, молочного цвета подвески,
нанизывая рыбьи кости на крепкие лески — эти косточки когда-то были живыми,
были живыми нами.

Некоторых рыб отпускают обратно в зеленую воду —
немного поплавать, немного пожить, поплеваться жиденькой кровью, подышать речной смертью,
своим же распадом, насладиться всем этим донным, кувшинковым адом.
Мне остается только по-рыбьи выть,
заплывать в каждую иловую, коралловую складку
и безболезненный переход в другой мир ворожить.

Я плаваю в нантакетских водах уже чертову сотню лет,
учусь меньше болтать, больше —
каждого двуногого идиота слушать.
Так нелепо у них меняются лица,
когда они видят мою золотистую чешую,
когда требуют денег, больше денег,
и вернуться с победой на сушу.

Я отправляю их к чертовым моби-дикам, раз они так хотят.
В Нантакете, кроме китовой зрелищной смерти,
мало других желаний.
Пружинистая морская вода, беззубая, тупая цинга
вымывают из них оставшуюся жизнь,
из костей вынимают кальций.

Корабли идут на дно целыми стайками, встретив кита,
потому что на этом шарике еще не родился второй Иона.
Я разгребаю плавниками соленую воду,
плывя в очередной Нантакет,
и вокруг меня ничего нет — лишь океан и тягучий хронос.

выцветая из себя самого
тело становится телу малым-мало
в наполненной пустоте смутно дремалось
совсем не спалось
виделось размытое всякое-разное
пронизывало насквозь
свет нерезкий чуть осязаемый этот и тот
долго-долго в оба смотрелось

ну пойдем скорее пойдем
разница условная небольшая
живой-неживой
вся тоска от избытка непонятного
неопрятного тела
оболочка глупенькая глухая
мяско больное слоеное тили-тесто
выходи подышать кому стало тесно

надмирна спокойна первобытная тишина
можно не производить ничего
не произносить неулыбчивым ртом слова
никакие такие-сякие слова
но что-то еще здесь что-то еще там
мается говорит мешает

просыпаешься обратно в себя
сквозь расплывчатую текстуру небытия
обретая заново беспокойный шумный
биологический материал

я другое, невнятное, больше, громче меня
шепчет, шуршит изнутри.
падает вглубь, где все во всем,
смотрит из неразбавленной темноты.
говорит, говорит, говорит.
я вогнулось в себя, я себе много.

ничего никуда не вмещается.
от излишка памяти собирается
в слезных мешочках подсоленная,
непригодная для питья вода,
всхлипывает, ждет…
ну когда уже можно, когда.
преодолевая запутанную архитектуру
воплощенного я,
образуется недолгая легкая тишина.

хорошо, спокойно быть хрупким
биологическим веществом,
зная, что есть что-то помимо тела.
хорошо, спокойно, невозможно темно —
немножко об этом, немножко о том,
и музыка где-то.

решила к весне разобраться в ящиках письменного стола,
ибо накопилось столько пыли и памяти, что ни словом унять, ни платком утереть.
я вынимаю старые записные книжки, перемежающиеся с договорами на кредиты
в северлесбанке
и промсвязьбанке
и стальинвестбанке,
вынимаю открытки, подаренные одноклассницами,
конспекты по обществознанию,
руководство
по эксплуатации
электрической кофемолки.
но неожиданно вижу пожелтевший конверт
с надписью
игры двадцать второй олимпиады
и нарисованным юношей в синем спортивном трико.
в конверте одна фотография,
на которой незнакомые люди: старуха с суровым лицом, взрослый полноватый мужчина в очках в модной тогда тяжёлой чёрной оправе;
девочка, в которой минуту тщетно пытаюсь узнать себя.