Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

На этой кассе — слабослышащий сотрудник. На этой — женщина с усталыми глазами.
И если её вдруг сейчас не станет, то наших легионов не убудет.
Встречаюсь взглядом с мёрзлой мёртвой рыбой, что купят, станут потрошить и чистить.
И если мы с тобой простые числа, то нам положен и покой, и выдох.

Стою всю очередь от водки до батона, в глаза не глядя оттого, что плакать стыдно,
с коробочкой расплавленного сыра. Мороженые рыбы тонут, тонут.
Нам выставлять израненные ноздри за долею благого кислорода.
Я к старости всё ближе год от года, но всё ещё не знаю, что там после
того, как нас зажарят и разложат по белым, чисто вымытым тарелкам.
Кому молиться, что с собой делать в текущий здесь период многобожья?
Как раздувать поломанные рёбра и петь многоголосые хоралы?
Их колотые, резаные раны, и губы их, охрипшие от рёва

по четвергам — на каждой в мире кухне. Как денег по карманам не нашарю —
то пробираюсь тропами «Ашана». Мы все до воскресения протухнем
и не придём в отглаженных рубахах, и не воссядем в праздничном и алом,
не будет ни Петра, ни Иоанна, ни гнева, ни сомнения, ни страха.

Не будет почерневших виноградин, ячменных перемолотых колосьев,
(На МКАДе так накрапывает осень, что никому из нас с войной не сладить)
ни моря, что не помнит и не снится, и набегает пеною на насыпь…

А будет только писк открытой кассы. И крошки льда в продавленных глазницах.

В некотором царстве небо светлей и чище,
там и узнаем — где и зачем, и кто мы.
Аня живёт на станции Омутище,
одиннадцать лет глядится в безвидный омут.

Аня в школу не ходит — родителям дела нету,
электричка поля разрезает, кричит и мчится —
Аня едет до платформы сто тринадцатый километр,
повторяя, точно молитву, за продавщицей,

что проходит насквозь вагоны с заплечным скарбом.
Остановится, тёплую куртку скинет
и скажет здесь перед всеми, храбро,
что предлагаю платочки, носки мужские

и женские, нитки, ремни и бусы,
и кошельки разноцветной теснённой кожи.
И да проследует поезд февральским курсом,
и да приидет когда-нибудь царство Божье.

Я предлагаю воду и мятный «Орбит»…
Через сто километром будет Москва в тумане,
но Аня выходит на обезлюдевшую платформу.
Только Господь непременно придёт за Аней.

Аню давно по оврагам никто не ищет,
за листовки и информацию никому не платят.
Аня жила на станции Омутище —
Аня ушла в самом лучшем зелёном платье.

Пили, я помню, пиво в холодных банках —
губы насквозь жестяной язычок изранил.
Так у «Пятёрочки» тихо стоял и плакал —
только Господь непременно придёт за Аней.

Белое поле скоро пройдёт и стает,
птицы под небом будут, и будут кедры —
если Господь непременно придёт за нами.
Если Господь непременно придёт за нами…

Я выхожу на платформу в дырявых кедах.

Спросили: если пропустишь, не жаль будет?
Кто знает, как скоро сможем собраться снова?
Я приезжаю.
Я надеваю узкую юбку и м о ю голову.

Гонит по тропке ветер всякий декабрьский мусор,
пусто мне в городе, невыносимо пусто,
от фонарей да по снегу — жёлтые искры.
Десять лет выпуску.
Десять лет выпуску.
Я — беззаботная и бездетная, в юбку узенькую одета,
качаюсь на пластмассовых каблуках.
Как прошло моё лето? Как прошло наше лето, за которое
не сделались ни космонавтами, ни поэтами?
Дым из огромной трубы завода вливается в сумерки;
сумки идущих навстречу женщин руки оттягивают, калечат.
На втором этаже моей школы окна светятся — белёсые, тусклые.
Может быть, снова учитель русского проверяет тетради?
фальшива
у пришедших на смену нам юных, новых.

Знаете, мы работали над ошибками,
каждый день работали над ошибками,
неустанно работали над ошибками,

точно сами были в себе виновны.

грудь незрелая, развивающаяся;
грудь обвисшая, белая-белая на фоне тела
и розового приспущенного купальника;
тёмная родинка на плече — такая же, как у мамы,
красные пятнышки раздражения, мокрый пластырь.
неровная кожа, высвеченная белым светом дневных ламп,
свешивающихся с потолка.
если вы наблюдаете:
— боль или дискомфорт в левой половине грудной клетки,
— ощущение головокружения, неустойчивости или
предобморочного состояния,
— другие настораживающие симптомы,
то постарайтесь вытерпеть, никому не звоните.
шрамы, шрамы по телу — от ожогов, аппендэктомии,
кесарева сечения, всего нестрашного.

так сама стоишь без футболки
в раздевалке бассейна «Чайка»
и кругом замечаешь
жизнь.

Сколько себя помню — в июне вечно горело мазутохранилище.
Лишь появится над берёзовой рощей, что лежит вдалеке от страдания,
вдалеке от панельных пятиэтажек, чёрный дым — так выходим на улицу.
Нас на фотографии чёрно-белый газетной хроники ровный ряд.

Может быть, я
до сих пор стою там, среди мальчишек, непрестанно лезущих
не в своё дело, среди домохозяек и праздношатающихся,
потому что добрые люди в это время отсыпаются после смены
или идут на смену. А мы наблюдаем над городом чёрный дым,
за которым не видно радости.

Может быть, я
до сих пор стою там,
напряженно всматриваясь —
где бабушка, что вышла до магазина
за молоком и песочным печеньем?

где дедушка, отправившийся на почту
заплатить за газ и холодную воду?

где мама, ещё недавно читавшая
на скамеечке в парке Гоголя?

где папа, ещё недавно ждущий меня
на выходе, в зелени трав и листьев?

Я до сих пор не могу понять —
куда
они
все
запропастились?..