Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Мы поддерживали друг друга и обходили.
Вспомнилось, как пришла однажды в контактный зоопарк,
но, вернувшись домой,
чистила морковку для супа — и плакала,
смотрела новости — плакала,
укладывала спать детей — плакала.

Я смотрю, как
полиэтиленовый пакет вмёрз в лёд, в серую воду,
как катают туристов обколотые транквилизатором лошади.
Я стою на самой красивой площади
моего государства,
моей родины.

Кто-нибудь.
Кто-нибудь.

помогите,
помогите уехать
обратно

помогите уехать,
помогите уехать
обратно

её бабушку пятилетней,
помнит маму её незамужней,
помнит её в ситцевом пёстром платье.

Узнаешь себя медленно,
в каждого пытливо всматриваешься.

Кошка мяукает, Мурка мяукает.
Баба Аня сегодня сидит с внуками,
звенят чашки, приготовленные для чая.
Она каждому мальчику отвечает, что мама сегодня до ночи на работе,
и что у мамы всё, как у прочих взрослых. Ничего грустного.
Львы и тигры будут стоять у дверей — они ни сна дурного
не впустят, ни папашу вашего, алкоголика.
Долго ли, Господи? Долго ли?

В квартире напротив живут жена с мужем
— тоненькие, бездетные,
занимаются естественными науками.
Кошка мяукает. Мурка мяукает.
Жена вынимает из холодильника варёную колбасу,
режет хлеб — днём столько дел, что пообедать
не успеваешь, вот и заканчиваешь гастритом.
Или язвой. В раковине нет грязной посуды, ванна вымыта,
на подоконниках — ни пылинки. Женщина говорит:
«А если б родился тогда — был бы ты вылитый».
Женщина скоро имя выдумает для нерождённого,
безвестно сгинувшего в девяностые.
Дальше детей не было — ибо сила Твоя, Господи,
в немощи совершается.

Этажом выше живёт девушка — полная, близорукая.
Кошка мяукает. Мурка мяукает.
Девушка в этом году заканчивается одиннадцатый, но я
не знаю её родителей — не прошли мимо,
в глаза не бросились.
Этой осенью девушка впервые в жизни
ощутила в себе что-то больное и звонкое, радостное.
Заметит ли кто-нибудь, что на уроках сидит,
к себе прислушиваясь, а не к нудному голосу
исторички?
«Россия в эпоху правления…»

Кошка мяукает. Мурка мяукает.
А я слушаю, как живут люди,
как плачут, как мирятся.
Что ты сделаешь, когда выяснишь, кто
жил в квартире твоей до тебя,
двадцать лет назад?
Ибо всегда, закрывая глаза,
чтобы кругом стало черным-черно,
со всей своей верой
будешь слышать, как мяукает кошка.

И ничего-то с этим
не сделаешь.
Ничего.

в город,
на синюю
и кольцевую.
На синей поезд до станции Партизанская следует,
на кольцевой две маленькие таджички в розовых сланцах на непонятном своём беседуют.

В городе трава пробивается
из-под снега.

Теперь никто на нотном мне листе
ключей Марии не споёт и напишет —
иду сдирать с краснокирпичных стен
трехлетние поблёкшие афиши.

Дано мне время — канцелярский клей,
который забивается под ногти.
И я стою здесь столько, столько лет,
что ничему не больно. И не помню

как с мамой собирались в зоопарк
смотреть на птиц — и плачущих, и льнущих
к забору птичьего огромного двора.
Не помню, чем кормили их. И пуще

того — не помню, как ходили корабли
из «Комсомольской правды» и тетрадных
измятых листьев. Два месяца не спит
Москва-река, и воскресают травы.

На литургии тихо плакали и пели,
а дома ставили накрытый белым стол.
И облака, крепки и корабельны,
неслись, неслись над перестроечной Москвой.

И в темноте стоял нарядным левый клирос,
и я ждала — верб, времени и волн.

И кругляшок апрельского пломбира
не капал
мне
на ситцевый
подол.

Тётя Вера думает — выглядят влюблёнными и счастливыми,
держатся близко, локоть к локтю, ладонь к ладони. Дай Бог,
проживёте хорошую, долгую
жизнь, полную радостных
откровений.

Тётя Аня думает — придёт время, осточертеете,
разругаетесь, как мы с Вовкой. До слёз дойдёте,
до кардиологического
отделения.

Галина Семёновна думает — им сняли квартиру в Южном Бутово,
в новостройке, будто собранной из разноцветных квадратиков, из мозаики. Говорят, что в таких квартирах отвратительная
шумоизоляция и всюду вонь забитого мусоропровода.