Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Женщина в платье — кажется, чья-то мама.
Не жемчуга да в дырявых её карманах —
бусины глаз вскипячённых умерших рыбок.
Что-то случилось. Страшное было, было,

так как блиндаж изошёл и истёк травою.
пахнет земля похоронным тяжелым воем.
так про войну ничего, ничего не помню.

Волчьего лыка жемчуг в моих ладонях.

Гранаты горели в горячей резной листве,
царапала щиколотки выгоревшая трава.
Цикады сбрасывали кожу и сидели на ветках — лёгкие и пустые.
Звёзды срывались и падали, оставляя следы, похожие на коровьи жилы.
Мама шила.

Когда меня не было, распустились цветы с чашечками, травы благоуханные.
Чернозём собирал себя — капельки и песчинки, стрекозиные
крылышки, лапки паучьи, брусничные косточки. Я смотрю в землю,
полную существ, отживших и нерождённых.
Мы созданы по образу и подобию глиняной сферы вокруг пылающего ядра,
под садами и водоёмами — сердце любящее, кровоточащее.
Когда меня не было, были и люди — рыбами. Мыкались, кистепёрые,
в солёной воде, а потом прибой их швырнул на берег — оказались голенькими
среди древовидных папоротников и бамбука.
Стали делать гребни из кости и бусы из косточек,
оделись в тёплое, хоронили своих мертвецов.
Так солнце всходило, пока меня не было,
и встречали приветственной песней, называли разными именами,
стряхивали чешую, набившуюся под ногти. И тропический лес
перестал быть единой родиной, так как пошли в города,
где ни восхода, ни зарева, ни игуан, похожих на листья, ни листьев,
похожих на птичьи перья. Когда меня не было,
люди вышли в аллеи парка и запрокинули в небо головы.
Они спрашивали — как получились цветы с широкими чашами,
травы благоуханные: любисток, кориандр, тимьян?
Как земля собралась из пыли и праха растений, растущих в земле,
и как заронила первое семя в себя, чтобы проклюнулось, выросло стеблем и снова стало землей?

Глаза открывай — начинаем заново.
Сколько их, гулких холодных залов,
где собираются на восьмое?
Где напиваются на двадцать третье?
Куда приходят, заспанные и бедные, ожидая начала благотворительного концерта.
Целое лето, проведённое в огороде, легло под ногти тёмной глиной.
Длинный стол, покрытый клеёнкой-скатертью, украшен пластиковыми васильками.
Капельки
ползут по окнам, батареи воздух тяжёлый греют.
Вижу себя
в зеркале — тоненькой и накрашенной. Страшно, как же мне страшно, страшно —
вдруг поползёт по лицу паутина трещинок? Стану замужней женщиной, научусь выходить красиво, легко и ровно. Доля мне — петь, даже если никто не слушает. Нашиваю на платье рюши-оборки в ряд, выхожу на тоненьких каблуках.
Но нет мне сцены и бархатных занавесок, место мне — в гулком холодном зале,
где если и соберутся зрители, то из жалости.
Потому песни одни и те же,
потому что небо одно и имя.

Дай нам, Господи, лица детские, безмятежные,
чтоб без страха на люди выходили.

никого у нас не было, только мы,
а теперь — одна память.

старая память — на простыни бязевые, на рубашки грязные, на чужих детей, приходивших
в квартиру, тихонько разувавшихся в коридоре.

можешь вспомнить?

осталась ты — не вдовою,
а маленьким часовым
его книжных полок,
черновиков,
писем.

много всего утрачено.

потому что ведь как иначе —
человек тебе предназначен,
у вас и тарелки были фаянсовые, новокупленые — но придут, всенепременно придут и скажут — хватит маяться, выходи опять
замуж.

ты ответишь — как же я,
не только фото его храня,
но и пиджак, ношеный-переношенный, и ботинки
из искусственной кожи —
брошу,
из памяти вычеркну?

на дороге ледок
колок.

а любовь — это на сколько?
на чью долгую-долгую,
на чью легкую-лёгкую,
на чью быструю-быструю
жизнь?
но на всю мою, целиком.

потому что когда музыка кончится и остановится
танец,

что-то останется
что-то останется
такое важное,
тёплое —
и ты везёшь, как ребёнка
на саночках, своё горе,
чтобы град
не хлестнул, не настиг,

стараясь каждое слово вытвердить,
стараясь память не растрясти.