Перец Маркиш - Из Еврейской Поэзии XX Века

Моя мама святая в лунную ночь
Моему святому отцу
Говорит: «Когда родился наш сын,
Сверкала в окне луна.
И младенец, тотчас открыв глаза,
Посмотрел на нее; с тех пор
Лунный луч в сыновней крови поет
И блуждает в его стихах…»

Наполняла мятущаяся тоска
Отцовское сердце. Но
Колесница странствия у дверей
Не ждала отца. Потому
Глубину молитвы умел постичь
Он в музыке тишины
И любил смотреть на парящих птиц:
«Куда влечет их — летят…»

Но тоска моей мамы была впряжена
В колесницу странствия: путь
Через море лунной дорожкой вел
Маму ко мне в Сион…
Но не встретив сына у кромки волн
Ждущим на берегу,
Она, изнемогшая от пути,
Вернулась под грустный кров…

Мученики молчанья теперь —
Моя мама и мой отец.
Есть дорожка лунная на волнах…
И — единственный сын,
Остающийся в мире…

Как внимающие в дубраве Мамре
Вести благой Авраам и Сара,
И Давид с Вирсавией в первую ночь
Любви в покоях царского дома, —
Так мои святые отец и мать
Предстают над западным краем моря
И под тяжестью красоты
Ореола божественного сиянья
Опускаются медленно в глубину
Моря, туда, где дом их…

Стен у этого дома нет —
Он в-воде-из-воды построен.
И вплывают со всех сторон
В него утопленники Израиля,
И звезда у каждого на устах…
А о чем они говорят — не знает
Моя песня, ибо ведать о том
Суждено только им — кто в море…

Словно арфа, чей светлый напев погас,
Добрый сын, над временем возвышаюсь
Я, стоящий на берегу.
Входит вечер с закатным морем
В мое сердце…
И словно взор
Призван видеть у края неба
В ореоле солнца отца и мать
С двух сторон заходящей сферы:
Справа — он, и слева — она;
Их босые ступни обняв,
Под ногами пылает море…

И вино, обманув, не веселит человека
Перед тем, как на ложе бросит он свое тело.
Его ночи в комнате сновидений —
Продолжение нестерпимых дней
Средь воюющих призраков…

Что ему делать
В толпах людей его поколенья, пьющих отраву
из языческих чаш? —
Души их помрачились, а он — сын благородный,
И его душа высока,
И в крови его отсвет эпохи Первого Храма,
Где ликует его народ, возвышающийся над врагом;
Может ли он, своим царям и князьям подобный,
Жить сегодня и уцелеть?

Нет, не отсюда откроются времена и пространства.
Не поймет и не будет понят, покуда песня его
Не зазвучит на чужих языках, и придел свой
он не покинет,
Чтобы одним дыханьем с чуждым миром дышать;
И его одежда, сшитая по законам
Своего поколенья, будет на нем древней,
Чем на муже, спустившемся с Галаада…

Вот, окунувшись, из Иордана он
Вышел и, бросив там свою ветхость, побрел, гонимый
Ветром времен и пространств… И внезапно здесь
Оказавшийся, озирается в страхе
Средь воюющих призраков,
Обступивших его…

Вот неспешно идет еврей в государстве еврейском.
Вечер, зелень деревьев с двух сторон песчаной дороги…
Прежде хаживал так еврей в Польше или в Литве —
Гойских странах — в осенней поблекшей одежде
Под крылами Шехины.
Ой, печальна была она, как голубица
Между нечистыми птицами, что ненавистью полны,
Наша добрая, милостивая Шехина!
Так прохаживается еврей, восклицая мысленно:
«Бог мой!
Вот бы в лазурном празднике чуда через море сюда
Все местечки смогли убежать вместе с сутолокой
еврейской:

Люди из вышнего мира, заучивающие нараспев;
Мелочь птичья, принцы без царства, еловая молодежь,
Сочно-ветвистая, будоражители вселенной,
Бунтари, способные строить и защищать;
Натрудившиеся сучковатые люди и неудачливые купцы,
Те, что долгие годы сохнут по доброй вести;
Знатоки мировых широт и глубин, служители мысли,
У которых нет под ногами собственной почвы, чтобы
творить…
Эх, местечки с ландшафтами их, деревьями и цветами,
Синевой и зноем небесных вод…
Миллионы теплых евреев с буднями и всем тарарамом,
Себе под нос напевающих „баби-бам“,

С субботне-праздничным их переходом-
к-Богу-благословен-Он!
Прилепились бы здесь к Яффе и Ашкелону, Кармиэлю и
Цфату, став
Периферией, полной любви к короне нашей —
Иерусалиму!
Бог мой! Увы, почему этого нет?
Что значит — нет? Почему этого нет?..»