Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Проходим дальше — магазин «Союзпечать». Около него по вечерам кучками стоят коллекционеры, собирающие марки, значки, монеты. Тут я иногда пополняю свою коллекцию «Колониальные страны».

Проходим киоск. Здесь наряду с газетами «Правда», «Литературная газета», «Культура» (которые всегда покупает себе папа) продаются журналы «Советский экран», «Театральная жизнь», «Театр» (их иногда покупают Вадику). И самое главное, здесь продаются открытки советских актеров по 5 копеек за черно-белую и 8 копеек за цветную. Вадик хранит эти фотографии в коричневом письменном столе в среднем ящике. Он делит их на те, что с автографом, и без. Там же, в нижнем ящике, лежат альбомы, которые Вадик создает сам. Он берет общую тетрадь за 14 копеек, вырезает статьи из газет и журналов и вклеивает в определенном порядке на страницы тетради, компонуя с фотографиями из спектаклей, билетами и театральными программками. Все это подписывает синей шариковой ручкой, добавляя свои впечатления и комментарии. Так мой брат выпускает свои первые авторские журналы.

Часов 9 вечера. Горят фонари. Мало прохожих. И мы ни с того ни с сего начинаем петь детскую песню, которую разучивали в музыкальной школе во время занятий в хоре.

Я начинаю, а Вадик подхватывает с задержкой на одно слово. Получается, я: «Савка и Гришка». На слове «Гришка» вступает Вадик: «Савка и…» Идем обнявшись. Весело. Хорошо. Какие-то двое мальчишек сделали какую-то дудку, а двое других теперь эту историю продолжают.

С Кириллом Козаковым, сыном Михаила Михайловича Козакова, мы вместе учились с четвертого класса в 287-й школе. Она находилась рядом с заводом «Калибр». Как-то после уроков к нам девчонки из школы домой в гости пришли. Тогда мы с Вадиком сели за фортепьяно и в четыре руки стали играть и петь любимые песни: Mélodie d’amour chantait le coeur d’Emmanuelle из фильма «Эммануэль», песни группы «Бони М», Аллы Пугачевой… Кирилл тоже пел с нами, девчонки восторженно смотрели…

Пришел старший брат Слава и сказал, что ему надо готовиться к роли д’Артаньяна, чтобы показаться в Театр юного зрителя, где шел спектакль «Три мушкетера». Он разучивал арию: «Когда твой друг в крови, à la guerre commе à la guerre». Конечно, я знал и обожал эту песню. Слава попросил подыграть ему на фортепьяно и так посмотрел на девочек, что они испарились. Кира тоже почему-то тут же потерял интерес к происходящему и ушел домой. Я сел за фортепиано, быстро подобрал аккорды. Слава пел эмоционально и вдохновенно. Потом сказал, что устал, и поехал по своим делам, а я снова сел за инструмент и запел эту песню, представляя себя непобедимым счастливчиком д’Артаньяном.

Черное пианино с бронзовыми подсвечниками, которое мама привезла из Новосибирска, — единственная вещь, которая кочевала вместе с родителями повсюду, начав свой путь в девятиметровой комнате на Герцена. Там родители начали жить вместе. Вокруг пианино мы часто собирались всей семьей. Мама что-то наигрывала, подходил папа, и вот уже они вместе пели любимые песни. Мама чистым, высоким голосом, папа — с драматическими нотками. Они смотрели друг на друга влюбленными глазами. Папа целовал мамины руки. Заниматься музыкой мы с Вадиком начали в шесть лет. Меня заставляли, я ненавидел фортепиано — оно отрывало меня от двора и друзей. Тогда мама придумала «обманки»: давала десять спичек, их, по одной, нужно было переложить с одной стороны клавиатуры на другую. Сделать это нужно было каждый раз после сыгранного упражнения. От мысли, что один этюд придется сыграть десять раз, мне становилось дурно. Но я перекладывал очередную спичку, «убивая» гамму за гаммой. Прошло время, я научился жить рядом с фортепиано, потом влюбился в него и уже не понимал, как можно жить иначе.

На уроке пения я порезал стул самодельным перочинным ножиком. Этот порыв юного исследователя учительница явно не оценила. При всем классе она сообщила, что если я не возмещу деньги за испорченное имущество (5 рублей 30 копеек), то меня ждет детская комната милиции. Что-то подсказывало мне, что родители не придут в неописуемый восторг, узнав об этом. Нужно было где-то взять деньги. И я отправился на улицу собирать стеклянную посуду. Майонезная баночка — 3 копейки, трехлитровая — 5 копеек, бутылка из-под лимонада и из-под кефира — 10 копеек. Сколько урн и помоек было мною изучено, со сколькими алкашами познакомился я. В пунктах приема стеклопосуды брали только чистую тару, поэтому, сидя на балконе и глядя на город, я погружал в ведро с горячей водой одну за другой бутылки, отмачивая этикетки. Затем счищал их ножом. Тяжелее всего отходила фольга с бутылок из-под шампанского, зато за них давали 15 копеек за штуку.

Наконец, нужная сумма была собрана, я отнес ее в школу. Конфликт был исчерпан.

В семье моих родителей всегда был культ творчества. Папа, актер по образованию, посвятил себя режиссерской профессии. Мама, закончившая юридический факультет, — преподаватель в музыкальной школе. Ей, с ее бесконечной фантазией, было тесно в педагогическом пространстве, и она придумала свою систему уроков и объяснения нотной грамоты. Даже в дремучие советские времена к ней приезжали педагоги из Японии, чтобы перенять ее опыт. Она ставила музыкальные спектакли с детьми, и раз в год их играли в Большом зале Консерватории.

Постоянные походы в театр, на творческие вечера в ЦДРИ, Дом актера, а потом разговоры до ночи; собранная родителями, вопреки тотальному отсутствию книг в книжных магазинах, домашняя библиотека; сохраненные за многие годы, не раз перечитанные журналы «Новый мир», «Юность», «Знамя», «Октябрь», мамины музыкальные спектакли, папины радиопостановки — все это было той воронкой, в которую нас с братом неумолимо закручивало счастливое пространство театра.

Я окончил институт с красным дипломом, а Вадик — нет. Прилежный и старательный Вадик, не пропустивший ни одной лекции, и я — неусидчивый, с вечным беспорядком на голове и в голове. Как это получилось?

На четвертом курсе Евгений Вениаминович Радомысленский поставил дипломный спектакль «Наш городок» по Торнтону Уайлдеру, в котором я играл героя. Олег Николаевич Ефремов был руководителем кафедры актерского мастерства. В этот вечер мы сдавали спектакль. В зале — все педагоги Школы-студии МХАТ. Сыграли. Переоделись. Ждем. Наконец обсуждение закончилось. Я был на лестничной площадке в тот момент, когда по ней спускался Ефремов. Поздоровался с ним, прижался к стене, чтобы его пропустить. Он приостановился, прищурился: «Ну что, — говорит, — наверное, возьму тебя в театр». В руке у него была сигарета. Он сделал затяжку, постоял немного, глядя в пол, потом затянулся еще раз, посмотрел на меня и пошел вниз. А я взлетел под потолок. К сожалению, этого никто не увидел, а повторить подобное мне уже никогда больше не удавалось.