И Кафаоглу - Современная греческая проза

Я говорю «ее собака», потому что это она мне привезла ее, тогда еще новорожденного щенка, когда пропал мой пес. Мой дорогой товарищ. Его укусило какое-то ядовитое насекомое в голову, между глаз, он заразился лейшманиями и помер, мой Аргос.

Тогда женщина пожалела меня и подарила маленького щенка, девочку. Белоснежного Лабрадора. Она надеялась, что таким образом затянется рана. «Это про утрату, – сказала она мне. – Ты не выносишь утрат. Я знаю, что ты не умеешь с этим справляться».

Мы были в самом начале наших отношений, и это был ее первый подарок.

Я развивал эти отношения два с половиной года. Какая же у нас была любовь! Какая любовь!

В прошлом году, в сентябре, Фотиния меня бросила. «Меня душит твоя любовь, – заявила она неожиданно, когда ничто не предвещало такого развития событий. – Она душит меня, как удавка», – уточнила она, и больше уже не делала никаких намеков.

Я ей не поверил. Я не понял, что она это всерьез.

Ей нужно было меньше любви. Я не мог дать ей меньше, я не мог выдавать любовь бережливо и экономно, маленькими дозами. Она бросила меня, ни сказав больше ни слова. Даже не попрощавшись. Совершенно неожиданно. Бац – как палач, отрубила мне голову.

«Не надо выливать всю любовь одним залпом. „Раз и все!“ – говорят те, кто разбирается в любовной тактике. – Нужно давать и задний ход. Показывать только малую часть своих чувств, оставлять неисследованные уголки. И всегда нужно держать что-то в секрете. Не вычерпывать все до дна, а сохранять вокруг своей личности тайну».

Никакой такой тайны я не сохранил, ничего не удержал в секрете. Отдал ей все. «Вымыл из себя все», – как могла бы называть это моя мать. И дорого за это заплатил.

Я упоминаю сейчас обо всем этом от стыда за мое несдержанное поведение. Потому что я ведь был не каким-то там подростком, я был шестидесятилетним мужчиной, а она почти вполовину меня младше. Но мне, пожалуй, пора прекратить свои эмоциональные излияния, пора прекратить изображать из себя поэта. Это и так никогда не приносило мне никакой пользы, и я не знаю никого, кому это помогло спастись. Но, несмотря на все, излияния тоже нужны, чтобы понять мой характер и то, как я думал, как я действовал, совершая тот ужасный поступок, в котором собираюсь признаться.

Когда меня бросила Фотиния, первого сентября прошлого года, я чуть было не свихнулся. Я плакал, бил сам себя, слал ей до десяти умоляющих сообщений в день, смски в мобильном телефоне. Какие только там были псалмы Давида, какие стихи – от Рембо, китайских хайку, до Рицоса, Элитиса и Каввадиаса!

Ничего, никакого ответа. Несмеяна каменная.

Я плавал в море и произносил ее имя, чтобы его услышали окрестные горы и чтобы от берега снова вернулось оно ко мне, усиленное эхом. Я судорожно повторял, что не хочу стареть. Словно играл сам для себя спектакль, в восемь утра, на пустынном берегу в Параталассо, на пляже неподалеку от Монастираки Лориды. В панике, стайками, разбегались рыбки у моих ног. Чаек тоже тоже беспокоило поведение этого одинокого утреннего купальщика, так что своими криками, редкими и резкими, пытались они своими хриплыми голосами призвать его к порядку и соблюдению меры.

Я пел голосом, заглушаемым рыданиями, всякие отвратительные песни, вроде знаменитой «Кровь любви обагрила меня, и радость несказанная озарила меня… Как на грех, хотелось бы и мне любви, далекой матери». И затем, более драматичным тоном, я сообщал прибрежным скалам, а то вдруг они не заметили, что «в открытом море» меня «поджидали трехмачтовые бомбарды» и потом они «как дали залп по мне». Ну, то есть они как будто ударили по броненосцу.

Где я разыгрывал спектакль, и где была горькая правда, я и сам не знал. Но во всяком случае скалы не принимали версию спектакля и внимали мне со всей серьезностью.

Я много чего такого унизительного вытворял на берегу, но если я захочу поведать вам и обо все остальном, то у вас, вероятно, улетучатся даже последние крохи доверия, еще оставшегося к моей личности, и главное – интереса к моему последнему отвратительному поступку. «Всех покорил людей ты – и, покорив, безумишь [25] Софокл «Антигона», ст. 790. Приводится в переводе Φ. Φ. Зелинского. » – сказал бы Софокл в мое оправдание. «Тот, кто впадает в любовь, теряет разум».

Весь прошлый сентябрь ходили мы с моей собакой, с Фотинией, вдвоем – она дала щенку свое собственное имя, так она ее окрестила, как только принесла ее мне – в таверну на набережной, в Монастираки, на обратном пути после утреннего купания. Время было уже послеобеденным. Мы вместе ели, а потом устало брели по дороге в горку до деревни. Спереди собака, позади я. Ее не было уже почти с месяц.

В таверне, пока я ел, собака грустно на меня смотрела. Часто она тихо плакала вместе со мной. Иногда лизала мне руки, пока я сидел у мола и безнадежно вглядывался в море. Но часто, когда я лежал на пляже, она ложилась рядом со мной, подставив живот небу, вертелась кругом, поднимая пыль, а затем лениво загорала с беззаботным и странным удовлетворением.

Мы всегда были одни на берегу. Была уже осень. Человек и собака. Иногда, когда Фотиния спала рядом со мной, она резко поднималась, навостряла уши и прислушивалась к звукам, доносившимся издалека. Звукам, который я услышать не мог. Тогда я строил предположения, безумец, что это она, наверное, уловила приближающиеся шаги той, другой, своей тезки-хозяйки. Я и сам вскакивал на ноги и озирался вокруг во всех направлениях, так же напряженно, а может, даже с еще большим напряжением.

Тогда собака оборачивалась и испытующе на меня смотрела. Что меня никто не спрашивал, что это меня не касалось. И сразу же уносилась с лаем вдаль. И находила крохотного кобелька, которого она принималась бесцеремонно гонять и мучить.

Вот в таком состоянии, грустный, полная развалина, я попрощался с собакой в прошлом октябре. Мы полюбили друг друга и трогательно попрощались, когда я уезжал в Афины на семь месяцев.

В этом году вернулся я в деревню пятого числа мая месяца, на Пасху. Я впервые так долго не видел мою собачку. Я ждал, что она с ума сойдет от радости. Так она всегда себя и вела, когда долго меня не видела, но, как я уже говорил в начале, теперь она была разъярена, скалилась, рычала, пускала пену изо рта и совсем изменилась, стала просто огромной. Апостолис списал это на то, что она обиделась на меня за то, что я ее бросил. «Хорошо бы так оно и было», – подумал я.

Я начал всячески ее баловать. Гулять, вкусно кормить. Ее гнев несколько смягчился.

Мы опять – снова-здорово – ходили вместе на долгие прогулки, забирались на самый верх в деревне, в Эвпалио, спускались до самого низа, до пляжа, до Параталассо, три четверти часа пути. И сидели там, как и прошлом году, до позднего обеда. Мы вместе купались на пустынном пляже, в знакомых местах. Собака моя пыталась привести меня в чувство, – так я думал, – чтобы помочь мне забыться.