И Кафаоглу - Современная греческая проза

Меня уже заполонила печаль. Печаль, бывшая в сто раз сильнее той, прошлогодней, когда меня бросили, но я еще не окончательно утратил надежду на то, что женщина вернется. Печаль, как темная гора.

Меня мучило это место. Потому что такие места нас убивают. Такова сама любовь. Это только место. Всегда один из двух любовников поджидает другого в местах былой славы. Сидит там, притаившись, и все время стоит козни. Точит мировое древо, словно каликандзары в народных легендах, чтобы земля перевернулась с ног на голову, и все, кто стоит на ней, рухнули бы в тартарары. Места эти уносят под воду тех, кто бездумно возвращается. Вязнут в болотах влюбленные. Погружаются в трясину былой любви в этих знакомых местах.

Следовательно, необходимо избегать любым способом тех дорог, по котором мы бродили в радости. Нельзя никогда вновь проходить по тем самым местам. Люди находятся в опасности, о которой и сами не подозревают. Полные сожалений и мук совести, они должны бежать как можно дальше, подобно Иуде Искариоту. Потому что они сами и есть предатели. Потому что в любви предает тот, то теряет возлюбленного. И виновен всегда именно он. Тот, кто теряет другого. Откровенно говоря.

С подобными мыслями, замкнувшись сам в себе, вот с такими чувствами, решил я положить конец своей жизни. Отсутствие в ней ее лишало мое существование всякого смысла. С какой стороны ни посмотри, я приходил именно к такому выводу.

Поэтому взял я однажды вечером Фотинию, потянул ее за красный кожаный ошейник, пошли мы и встали у моря. Я выбрал крепкое инжирное дерево, росшее на развалинах старого каменного дома. Отвязал поводок от собаки, зажал в руке его кончик, где кольцо, и забросил другой край на высокую балку старой крыши. Но я не мог забраться так высоко, чтобы ухватить ремень с другой стороны, когда он перевесится через балку, и соорудить на нем петлю. Даже в этих своих действиях я был смешон, потому как предпринял множество попыток и весь измучился, пока мне удалось это сделать. Затем я протащил поводок через балку – он был очень длинным, до десяти метров в длину – затянул его и закрепил. А затем обернул два раза вокруг.

Я был увлечен этим процессом, но Фотиния вдруг начала кусать меня за ноги, не издавая при этом лая. Нет, она не хотела помешать мне совершить этот отчаянный поступок.

Она меня кусала!

Она глубоко вонзала свои острые зубы в мои кости, полная злости и ненависти. Прогрызала до крови, пожирала меня, вырывала из меня куски мяса.

Более сильную боль, чем та, которую я испытывал в своем сердце, она не могла вызвать. Но эта дрянь кусала меня в полном бешенстве. Она мстила мне за восемь месяцев отсутствия, когда я ее бросил.

Я остановился и посмотрел на нее. Я был в недоумении. Я не понимал.

И вдруг я осознал. Я четко увидел, в каком смешном положении я находился все это время. Но это осознание не повлияло на мое решение. Оно имело обратный эффект. Я с еще большей решимостью вернулся к своим первоначальным планам.

Я вскарабкался на старый стол, чтобы повеситься.

Совершив невероятный прыжок, на стол взобралась и собака. Огромный белый Лабрадор и я, стоявший на столе, в разрушенном доме. И она продолжала меня пожирать.

Я прекратил попытки продеть голову в петлю из поводка, нагнулся, встал перед ней на колени, мы сравнялись ростом, и я получше ее разглядел.

Она задрала хвост, ее хвост походил на огромный артишок, шерсть на ней встала дыбом, она вся закостенела и требовательно стояла передо мной, пока я готовился свести счеты с жизнью. Мы оба смерили друг друга взглядами.

Она глядела на меня с негодованием, словно бы говорила, чтобы я поскорее завершил начатое. Что ее достало уже то, как я все время все откладываю на потом. Потому что только этого я и был достоин – виселицы. Что это должно было случиться. И что я и так уже непозволительно долго задержался. Что я уже запаздывал.

«Я знаю, ты не умеешь справляться с потерями», – напомнила она мне, полная дерзости, полная иронии.

Молниеносно я накинул тяжелую петлю из поводка на ее шею, обернул вокруг, спрыгнул со стола и одновременно с силой отпихнул его ногой.

В воздухе качалась Фотиния, туда-сюда, туда-сюда.

Она не издала ни звука, ни стона.

Матицы, балки на крыше, были гнилыми, и половина луны освещала всего одним толстым лучом повешенную собаку, стол и меня самого, стоявшего внизу. Потом небо неожиданно затянуло облаками, и меня стал поливать мелкий дождик через дом, лишенный крыши.

Я решил уйти, когда уже промок до нитки. Я дал себе только одно последнее указание. Я сказал: «Я выйду из развалин, как только перестанет раскачиваться на ветру повешенное животное».

Как там получилось, что я, как безумный, неся в ночи, я не помнил. Когда я прекратил бег и хотел было перейти на шаг, я стал раскачиваться, наклоняясь то в одну сторону, то в другую. Так, как раскачивалась собака, повешенная на балке на крыше.

До дома я добрался, хромая.

«Пусть этот изъян будет последним, что она мне оставила» – прошептал я.

Три месяца спустя, уже на другом пляже, я тоже увидел, как тот аргентинской поэт, Карлос Витале, такую же картину. Хромого человека, незадолго перед тем, как тот зашел в море. Он сложил все свои вещи, одну за другой, в свою полую деревянную ногу, а затем вошел в воду.

Я вздохнул, и в следующий миг ощутил неожиданную легкость.

И тотчас нырнул вслед за ним.

Медсестры были так себе. Вот знаешь, какие они в порно, голозадые и насиликоненные? Даже близко не так. Сначала появилась тетенька под шестьдесят, чтобы поставить капельницу. Ну, так сказать. Вертела ее туда, колола ее сюда, изрешетила Михалису всю руку. Никакого результата. Ну, то есть мы говорим о человеке, который в вену даже случайно попасть не может. В какой-то момент мне ее даже жалко стало, «а чего бы нам не позвать какого-нибудь торчка с Омонии, – говорю ей, – они там все прямо профессора, они тебе вену даже на пальце найдут». Она странно так на меня посмотрела и свалила, даже слова в ответ не сказала, набычилась, наверное. Но бабочку она так и не поставила. Скоро пришла еще одна, помоложе, низкорослая страхолюдина. Прыщи, очки, железки на зубах, просто катастрофа – все у ней не так. Переглянулись мы с ребятами и говорим, ну, не может того быть, ну, хотя бы одна красивая должна же здесь быть. Эта хоть, по крайней мере, с уколами справилась. А это не так-то легко было, ведь предыдущая в решето руку Михалису превратила. Мы спросили ее, что там с врачами, найдется ли хоть один в этой больничке или бордель этот пора уже прикрывать. Она что-то непонятное пробормотала и ее как ветром сдуло.