Елена Талленика - Ликбезна. Премия имени Анны Ахматовой

может быть древлян исток, и вдаль перенесён…

не верю… знаешь почему? читать умею…

я читаю души.

и всё написанное в стороне французской лишь то,

что дом, в дерн вросший на земле чувашской

в сознаньи колыбелил и ласкал,

и гладил матери рукою, говоря: тоска пройдёт…

и поселяло в сказках добро и зло…

и это были ранние стихи,

не раненые горечью амбиций;

прочь из столиц душа подранком птицы

назад рвалась туда, где родники…

но приходилось свечи зажигать

на подоконниках парижского устоя, ты думал: стоит…

забывалась мать… всему чужому становился стоек.

но я читаю снова между строк,

не находя характерного крика

в молчанье облаченного пробела… чёрно на белом!

боже, как черно!

гвоздь каждой буквы выколол мишенью

на первой повивальной простыне,

в которую тебя младенцем клали:

«не Каин – кто себя предаст…»

не корни отторгают…

ветром рвет чертополохи перекати-поля

в местах открытых…

город оспу привил и отметил подпалиной рыжей…

в суете бесконечной общим выделил, сделал заметней.

с непогодой нелетней улететь бы

к бамбуковым лыжам, —

иероглифом в снег у предгорий, исхоженных Йети

ледяной акведук – родника пробивает усердье

шепот талой воды так же ласков,

как лад колыбельной…

подставляя ладонь, наполняешь её и предсердье

чистотой естества, принуждая быть:

грязи – отдельной…

вычленяя слова, оставляет утробные звуки.

из глубин доставая, многолетне сокрытое стоном:

АаааааАааааааа…

я также молюсь и пою точно также, Харуки,

извини, что на ты… ничего нет вульгарного в оном.

не-ко-му рассказать… ни-ко-го соплеменного рядом

тот, кто мог бы услышать, не рожден,

или трижды умерший.

знай… любовь не пройдёт, ей дана привилегия яда

не пройдёт, Мураками, время:

висельник, рядом повешен…

раскачав на ветру, милосердие рвало верёвки,

но они не дались, тонкожильного волоса плети.

тяготилась бы этим,

но Йотея снег к лыжам не вертким

уводил по тропе по следам одиночества —

йети… на две тысячи верст

за оплавленным огненным шаром,

называя не солнцем —

красной оспиной неба больного…

извини, Мураками, не касаюсь японского шарма,

ни герба и не флага, хокори твоего не кольнула.

откровение и только… ибо гений, имеющий мету

этой оспиной жжет не любого – излюбленных «Ею»…

говорить о любви, не нарушив молчания вето

я могу только с равным… с остальными, поверь мне,

не смею…

дай мне шифры иносказаний и ключи к их паролям.

я – почти без сознанья: кролик в шляпе Вернона.

статус лучшей арены подорву в этой роли,

повисая безвольно в крагах шумной Вероны.

и тогда, не доволен, город сдавший билеты,

расползется по швам плохо сшитого века.

тот, кому предназначен, обернется поэтом

и предстанет салонно сердцеед, а не веган…

дай мне шифры души однозначно и точно,

и, на чувства заточенной, пилой разделай.

раздели половинами каждый миг многоточий:

жизнь поэтова в них: не стесненная телом.

семизначной цифирью легко запомнив,

буду шифры вскрывать у сундучной тайны…

интересно не это: Вернон, он кто мне?

ибо тварь любую млекопитает,

интересно другое: каким был фокус

до побега из краги, держащей грубо…

сорвала гвоздь программы (включила logos)

появленье из шляпы считая глупым…

возникает мыслью, разводит руками, встаёт вопросам:

«несёт поток?»

очертив берегами, любым ответом себе – маяк…

на горе Елеонской на первый камень, опершись,

и забыв о том, в Гефсимании ищу две тени:

одна – твоя…

у меня лук и стрелы, и глаз мой зорок, я вижу даль

суета светской жизни, её покои всегда: не то…

иудей ли Иуда вопрос не мучит, успеть предать

он не сможет! до вашей встречи раздастся стон…

и, спасённый Спаситель

под сень оливы уйдешь один…

день моленья о чаше не этой чащей-тоской рождён,

может быть, не наступит! судьбе Иуды стрелу родив…

у меня лук надёжный, и глаз мой зорок:

пролью дождём!

хватит каждой иуде… под сень оливы уйди в чертог!

за чёртою: страданья; а тот, кем предан – уже не зло.

всё вернётся к исходу…

ты станешь смертным, как всееее – итог…?!

«разве смею?! – возникшей мыслью разводит руками-

вершить: «повезло»?

разве смею… благодарите предавших вас…

вознесенные души так одиноки, я славлю их!

«бога нет!» – из пустыни, кричащий глас,

что обходят гиены, и след змеиный не мнет травин —

он услышан не будет! спасибо, боже, что сын —

есьм: Бог…

выбрав меру страданий, ему отмерил дороги – путь.

на горе Елеонской стрелу под камень бросаю, бо:

та стрела человечья…

вершить не может величию: «будь!»

объяснение всегда ли есть?

объяснения не существует…

оптимальных условий нет,

как не может быть лун с дождями.

дерзкой силой в один ньютон, в суе,

в броуновском процессе

не продвинувшись ни на шаг,

без остатка, куда потянет,

существую…

не память – дар!

я носитель особой меты:

в интервале колец дерев:

след ножа и оленьих пант.

настоящее здесь и там:

каждым будущим «прошлым летом»

обгораю, кору нагрев,

и пишу, в летаргию впав…

нацарапанное – смолит,

собираю в пустые банки.

по зарубкам читать печаль

и шершавить вельвы ладони.

та придет по тропе муравьиной:

домотканый подол рубахи.

в одиночестве совершенном

всё камлает в пылу агоний.

объяснение всегда ли есть…

без реликтовых сосен здесь…

шелестящей обёрткой

паромный билетик уронен за борт…

фьорд…

оставит левобережной, или бережно в пледик укроет

на маленьких сходнях? и фильм о закате покажет,

и влажен, нос песий уткнется, породою горд:

ничей, вольный, дикий, дворняжий,

как в каждом житье гаражном…

Hard-фьорд…

жду паром, исполняя почти ритуальный танец:

пловец из меня неважный… толп —

массовый сход показал:

нет строгости хуже, чем воля контроля: стой «за»

каждым и каждой; в нордической стойкости жду…

и выгрузка время заката съедает; среда их:

Нard-Фьорд каждодневно для глаз:

красив, обязателен каждому фото: массив, кряж,

рубцующий шрам земли; особенный дар за работой

следить, как сок млечный течёт водопадно-томлив

с вершин с нежным привкусом тающий пены.

ничуть не степенны, норвеги горластей нас:

поди, докричись с точки «мордочки лисьей»*

до самой сокрытой от всех посторонних глаз,

когда шум воды из горнил осиянных высей: