Елена Сомова - Пылающая лира. Стихи

Бегу вперед на тонкий звон хрустальных чаш
от популярных звуков города: косилок, сирен.
«Опережай электросмерть!» – гласит закон электрочащ,
но токовый звук резок, – это плен,
убийственно звучащ в краю измен,
предательств и колен
не деревянных и болящих.
Это не город, а закрытый ящик,
и я в нём – бусинка, – потеряна для всех.
Я в телефоне слышу грязный смех
и удовлетворенье местью.
Как мы давно с карателем не вместе, —
на разных полюсах, – какой успех!
А смертью козырять – не много чести.
Бегу от грязи на прозрачность красоты
и призрачность. Это не грех —
душой бежать и избегать
противного себе. Как мать,
скажу: бегите прочь от скверны.
Пусть ноги вас несут, подобно серны
быстрейшим и стремительным ногам.
Важнее вмиг пресечь позор и срам,
чем выносить его духовное увечье.
Каратели людей бесчеловечны —
им все равно, куда идет их тьма. Баран
понятливей, чем человеко – дверь, – беспечен.
Как призрачны в намереньях подмена и обман…

Воротилы, окочурьтесь поскорей!
Мне работать негде. Ну ей богу,
Дайте безработной, мне, дорогу!
Жрать охота! Вы, стада свиней,
У меня артирит и не ча есть,
Не на что купить диклофенак,
Чтобы не хромать среди собак,
Иссиня безгрешных, ваша честь.
Я люблю весну, листву, траву,
Но когда желудок не орет.
Я люблю даже свою страну,
Где любовь – почти что пулемет.
Я коммуникабельна уже,
Даже с плесенью, ведущей разговор.
Мне дает советы мухомор
Так – бесплатно, как в законе вор.
На фига твоей козе баян?
Дай его артисту – выступать.
Он на фоне Герберт Караян
Зашибет на все, что надо брать, —
Тачку только быстро подвози.
Свет моих очей, не забракуй.
Ноги побыстрей мои обуй
В обезболиванье жизни. Боль – вон, – сдуй.

Мой сердечный конвой однозначно тогда раздвоился,
верещал: «Позабудь! И не смей возлетать к небесам!
Твои грезы пусты! Лепестки этих яблонь из ситца,
Розы – слезы, увидишь потом, – только божья роса».

Но растущее знамя вставало, весь мир затмевая
И бурлило фантазией, и манило птичьим крылом.
И увидела я, как пушинка летит золотая
На рассвете, небесный заводит паром.

Это в свете фантазии боль и печаль растворились,
В тайнопамятный миг лепестками яблонь кружа,
И невольная нежность летела, как божья милость,
Ослепительна, благоуханна, свежа.

Почему вспоминаю? От того, что жива душа,
55 – 30 (писят пять минус тридцать) – бушует любви волна
и оттаивает шоколад в мороженом!
И тогда еще лица тех, что нынче лишь рожи,
не активничали в интернете, но пили «спрайт»
в знак прозрачности и бурленья. Но каждый найт (night)
детям теплыми сосками с кашей в очаг поддавали,
накрутив не мозги, но педали.
Аллергийные рыла в экзотике отмочив,
Распевая в три клюва: «Мало, но ты, чив – чив—
чив, работай – работай, пока не проклюнет икота».
Продырявились оба растерзанных бота,
и ленивой бахче не собрать с себя оборота
за отцеживанье по кредитам, когда трепачи
предлагают дождя в свежей банке от шпротов,
говоря дождевому червю: «Ты лечи
отпочкованный хвост,
пока ТАМ налинуют вам ноты».

Надутые тучки набрякли энергией тьмы,
но ласточки дирижируют параллельно
отвесам и ладят восторг, и скребутся во сны
проворными клювами в интонации умиленья.

По лужам шипит газировка дождя,
и весь этот блюз разобщения и примиренья
в кипении сонной сирени нить света продляя,
пустив паучка в шевелящийся мозг светотени,
фантазией брызжет,
искрит звездным светом стекла,
и луч продлевая мне в жизнь,
ручейково щебечет,
как шахматный домик для птиц,
мотыльковый скворечник
в соцветьях экзотики, вяжущих лазером спиц.

Предостережения становятся обломками,
звучат, как трубка сломанного зонтика,
кривят и зеркало отломанными кромками,
нахохлившись сомнениями ломкими,
накрошенными фразами по сотику.
Бурчащий выполз внутреннего сторожа
директору внутри диктует правила,
когда продукты потребленья дротики
направили в директора мелодии
желудка, – чревовещателя построек готики.
Мозги вставляются по у тру, раньше вторника.
В четверг – проверка результата, – зло отброшено
подальше, и летят в тебя горошины
плюющих мальчиков, не знающих Волошина.
Они сбежали от учителя хорошего
К плохим учителям дворовой поросли.
Им светят сроки, и программа «Новости»
покажет их в наручниках. И полюсов
на глобусе не хватит, чтоб отметиться,
куда бежать по линии Медведицы, —
созвездия – небесных знаков прописи —
не значатся в предъявленной им описи.
Весенний воздух будоражит их сознание,
В привычки добавляя расписание,
Когда, во сколько встретить в рукопашную
Угрозу прошлую, уже вчерашнюю.

Я верю Лорке: знает Федерико
О неземных охотниках – небесных,
О лебедях исполненных не света —
Прозрачных волн лучей и серебристых.

Я верю – в сердце камень дорожает,
Когда легко летишь за песней неба,
И женщина тогда легко рожает
Овидия, чтоб написал
«Науку Любви», —
меня тогда освобождает.

Равнодушные боги
пополняют запасы воды:
дождь застал на пороге
измененья культурной среды.
Водянистые гривы
переполнили времени бак,
и бесплатные силы
нарушают привычный бардак.

Звезд не видно, все скрыто
полноводными тучами дня —
слез дневное корыто —
в прошлом знании лица, двоя
геометрию зренья,
больно торкают, чтобы войти.
И молитва смиренья
Высылает очаг на пути.

Для мгновенья затишья
и небрежности всех надежд,
уходящих в причины
и безвременье, как падеж, —
безглагольная кривда
за нос водит, смывая с доски
перечеркнутых линий
разведенные колоски.

Я живу с твоим именем на устах,
И люблю с твоим именем, но устав…
Предавать и себя и тебя – сущий божий страх —
Не иду тем путем, но запутываюсь на этом.