Александр Левинтов - 6 | Поэтический дневник

живыми соками бессмертие питая,
он всех переживёт, пережуёт, проест,
он против всех – от Сены до Китая,
добру и совести завистливый протест

последних дней волна:
как много суеты,
ненужных слов и чувств,
зудящих мелочей,
все мысли – не о том,
чего-то не успеть,
кого-то – потерять,
не думать, что ещё
всего одно мгновенье —
румяна на щеках,
чуть выбритые скулы,
пиджак и галстук в тон,
пройдут, перекрестясь,
и скажут пару слов,
что был такой, увы,
хотел чего-то сделать,
был добрым, может быть,
а, впрочем, хорошо,
что вовремя ушёл,
а нам тут за него,
так отчего ж не выпить?
помянем, так сказать…
сознание моё
отключат от меня,
передадут другому
или, скорей, в утиль,
и медленно спадут
покровы, ткани, ложь,
останется лишь правда:
такой-то, пара дат —
и больше ничего…

я укладываю вещи:
полотенце, щётка, паста,
и ещё – немного хлеба,
говорит мне голос вещий:
«всё-таки – почти на небо,
всё-таки – наверно, баста»,
и тетрадку для стихов,
кажется, совсем готов,
что ещё? – почти не надо
из того, что люди ценят,
мне бы взять с собой прохлады,
никаких не надо денег,
никаких воспоминаний,
сожалений и догадок,
оставляю хлам исканий,
суету, долги, досаду
а ещё я оставляю
остающимся надежду,
и мечты – да хоть бы стаю! —
пищу сладкую невеждам…
всё, что глохнет и немеет,
что само собой даётся,
и любовь – она нужнее,
тем, кто дома остаётся

афиша – декорация театра,
за нею прячутся постыдные дела,
Введенский холм – отнюдь не холм Монмартра:
история исподним подвела

потёртый и мягкий плюш,
чуть тронутый грустью и пылью,
теперь тут такая глушь,
поросшая прошлым и былью,

погасшие звёзды давно
твоей опустевшей сцены,
и знать никому не дано,
какие тут были измены

интриги, притворные страсти,
как рушились планы, мечты,
и надвигались напасти
придуманной ах! -наготы

и зрители где-нибудь спят
в укромных могилах и урнах,
за старой игрой не следят
и не реагируют бурно:

не слышно ни свиста, ни «бис!»,
на люстре висит паутина,
и время, идущее вниз,
без грима, совсем не картинно

ты спишь, безмятежен и глух,
в своих коридорах и нишах,
твой светоч навеки потух,
и голос твой больше не слышен

афиша – декорация театра,
за нею прячутся постыдные дела,
Введенский холм – отнюдь не холм Монмартра:
история исподним подвела

афиша сорвана…

город, в котором нельзя молчать,
мир колышется, шепчется, мнится,
с губ и с сердца слетает печать,
и ты различаешь под плесенью лица

рука и горло нежатся граппой,
мусор плещется у самых ног,
и вдохновение тихою сапой
шепчет: «ты можешь, а, стало быть, смог»

дожди и туман, и сквозь них – иное,
не то, что видят гиды и камеры,
здесь пить в честь города что-нибудь, стоя,
не стоит, пожалуй… все кошки замерли

в позах львов и в величии вечности,
носы гондол устремляются в небо,
здесь всё на обмане, но в рамках честности,
и веришь в реальность иллюзии слепо

кофейная горечь взыскует прошлого,
на рыбном рынке свежайшая вонь,
семя мысли и образа бросово,
и память бросает меня в огонь

трутся грудками сизые голуби,
стена утопает в канале неброско,
тенью крадётся нездешний Холлувин,
и где-то недавно здесь сиживал Бродский

золотистые дожди
под серебряные струны,
осень, ты меня не жди
на тангó из мыслей грустных

под деревьями Добра
места нет для зла и лиха,
я, грибов с утра набрав,
от стихов осенних стихну

и пролеском, в пустоте
птичьих песен улетевших,
вспоминаю я про тех:
юных, радостных и вешних

лёгкий ветер забытья,
шелест листьев с поднебесья,
нет, не весь сказался я,
и не все пропеты песни

пряная осень, ржавые листья
солнца улыбка – ирония лета,
взять бы сейчас и бездонно напиться
чтоб не услышать чьего-то ответа

ветер срывает листья и мысли,
дрожь пробирает щетину травы,
дожди подсобрали воды – и вышли
походом на город, надолго, увы

серое небо, серые страсти
сильно изношенный, мир поскучнел,
вроде, всё было – теперь лишь напасти
и бесконечность рутины и дел

вот, не везёт, вновь октябрь вернулся,
я и не думал дожить до него,
холод рябин ярко-красных коснулся,
вздох: как до лета ещё далеко

деликатною рукою
поднесу себе рюмашку,
хлопну горькую, не скрою,
и огурчик без промашки

ни шумихи, ни боданий —
сам с собой наедине,
серп висит, убогий, ранний,
как ракитник по весне

хорошо мечтать и плакать,
вспоминать, скорбеть, грустить,
быть бездомною собакой
и тихонько, горько выть

за окном ветра гуляют,
за окном – дела и быт,
я спокойно пропиваю
век, что богом мне отлит

синяя сиеста,
голубые дали,
голубое место,
жёлтые сандали

тихо, как у Бога,
горы голубые,
отдохни немного,
присно и отныне

шелестящей гальке
вторит ветер в ветках,
я сегодня сталкер,
опытный, но ветхий

не дрожат секунды
старых циферблатов,
день ещё не Судный,
тихий, робкий, складный

радости, печали —
всё пройдёт, наверно,
жить мы все устали,
я сижу в таверне

море, насыпь, острова,
катера да парусы,
жизнь, конечно, не нова,
когда слабы градусы
пляжи, скалы, рыбаки,
куны, евро, доллары —
если есть, то до ноги
кто какого колора
небо, волны, облака —
загорай хоть до черна,
жизнь удачлива, пока
нищетой не порчена

её зовут, наверно, Катастрофа,
ей лет двенадцать – всё уже при ней,
она измерила меня не очень строго
из-под насупленных изогнутых бровей…
соседей нет давно – их, очевидно, съели,
жилище велико из-за жердей,
она гуманна – так родители велели:
любить со всей серьёзностью людей…
она – ребёнок, шаловлива в меру,
пуглива, но порой, и весела,
мне интересно: она знает веру?
Зачем судьба ей красоту дала?