Глеб Пудов - Стихотворения

– «Ах, больно мне, мама», – Herr Olaf сказал,
когда на коне он домой прискакал —
попал я в лесу на таинственный бал.
Он был без свечей, канделябров и зал,
я видел там эльфов и гномов, цариц,
не пал я пред ними от гордости ниц,
не стал танцевать я с царевной. В груди
теперь так тревожно от серой тоски…».
– «Господь милосерден. Тревоги твои
пройдут в одночасье. Прими мой совет:
скоро проглянет далёкий рассвет,
а завтра – твой день. Ты иди отдыхать.
Недолго тебе в одиночестве спать».
Утром, как только на небо взошло
солнце и стало повсюду светло,
говор и смех растеклись по полям —
гости катили к баронским дверям.
– «А где наш жених? Где счастливый барон?»
– «Ах, тише, друзья! То ли явь, то ли сон —
сегодня под утро казалось ему,
как будто бы он танцевать на балу
с царевной не стал! И как иней он бел,
в кровати лежит, и, боюсь, заболел…».
– «Мы счастьем разгоним барона хандру,
ведь мёд и вино мы на свадьбу ему
везём! Где же Олаф? Не слышен тот глас,
которым на свадьбу сзывал он всех нас…»
– «Прошу вас, потише! За мною сейчас
ступайте».
– «Сударыня, старых друзей,
мы просим, ведите к нему поскорей».
Вот скрипнули двери и с шумом толпа
по лестницам вниз, словно змей, поползла.
В покоях барона увидели: он
вкушает в кровати предсвадебный сон.
Но что это? Пала на грудь голова,
дыхания нет и вокруг – тишина.

Каков язык – таков и ты,
не надо возражений. Я
уверен в том до хрипоты,
как в правилах сложения.

Язык – твой друг заклятый, бог
диктующий, ревнующий
к всему, что мимо (мимо строк)
проходит испытующе.

Лови момент, пока ты жив
игрой филологической.
Потом пройдёт. И лишь тужить
останется стоически.

А теперь успокойся и краткий итог
подведи своим мыслям, поступкам, – себе:
совершил ли ты то, что когда-то бы мог,
и какая причина ещё быть в судьбе
этой синей планеты согреет тебя?
Для чего ты живёшь на планете Земля?

Не спеши с приговором. Не вдруг оглянись
на безумные танцы под вывеской «жизнь».
В глубину продираясь всех тех перспектив
чёрно-белых, как между дельфинов Жак-Ив 20 20 Имеется в виду Жак-Ив Кусто (1910 – 1997) – французский исследователь Мирового океана. ,
не руби сгоряча. Меж нас мало святых —
слишком часто судьба нам пинает поддых.

Просто вспомни о том, не зарыл ли свой дар,
не обидел ль кого, не желал ли жены
и осла, и богатства чужого, на Вы
был ли с ближним – не важно, он молод иль стар.
Просто вспомни о том (как Исайя прорек),
а искал ли ты правды всю жизнь, человек?

Пока кровавая морда забвения
не сожрала последние встречи,
я успею сказать, что не верю я
в красоту твоей вкрадчивой речи.

И пока ты не ушла победившею,
пока много на сердце картечи,
я скажу, что не верю в прокисшую
красоту твоей вкрадчивой речи.

Вот облака – плавучий компромат
на то, что «под», на то, что «снизу».
Как бриллиант в две тысячи карат,
доступный даже нищему маркизу.

Насмешка над разумным бытием,
ошибка для таблицы Пифагора,
вершина бесполезности из тем
пустого поэтического вздора.

Всё это кажется серьёзному уму.
Он не даёт для неба визу.
Не от того, что он внизу,
а от того, что – снизу.

У речки – три купола. Еле
заметен их острый абрис.
Под тенью берёзы и ели
скучает рифлёный карниз.

Замок возле церкви на двери.
Замок на скрещеньи ворот.
Как девица томная, вера
здесь скромно и тихо живёт:

молитвы поёт потихоньку,
и свеч зажигает огни.
Похожи на бусинки тонким
своим полукругом они.

Чуть скрипнет в тиши половица,
уж вера стремится под сень
алтарной преграды, где лица
знакомые, нимбы и тень.

Отнимешь Твой дар – не обижусь,
но только влеченье к словам —
последнюю, главную милость —
оставь мне. Склоняюсь к ногам
Твоим, как и Ты в свои годы
к апостолам верным. Но мне,
пожалуй, те ржавые гвозди
смертельны, без пламенной ве —
ры в свет Твоего Воскресенья.
Поэтому, Боже, прошу:
оставь же мне к слову влеченье!
Об этом я только прошу.

Какая мерзость запустения в душе
моей! Повсюду только грязные обломки
всех прежних зданий, что волочат на себе
воспоминания о лучших днях душонки.

Дома пусты. Хозяин, домочадцы
разъехались, поссорившись. Поблек—
ли старые изорванные святцы.
Бездомным оказался человек.

Причал опустел и до срока
корабль пробуравил волну.
Слова вроде «фатума», «рока»
привычно кружатся в мозгу.

Осталась лишь нотка утраты
да слов не родившихся звук.
Прощай же! Родные пенаты
тебя ожидают, мой друг.

Жирным блином та жара облепила рассудок,
пятном пропотевшим упала на алгебру стен.
В мозгу поменялось теченье событий и суток
в вечной наклонности к злу перемен.

Полдень прополз сквозь игольное ушко
арок холодных и замер, как пёс,
вывалил вниз своё гладкое брюшко
в виде дождя из точёных полос.

Чуть тише шептание слов из приёмной апреля,
печати поставлены; молча ушёл секретарь,
конечно, в явленье весны и дожди не поверя, —
мненье и мысли имеет на всё календарь.

Неказистая сущность начала
молчалива и робка на вид,
но симметрия линий вокзала
всё о Греции мне говорит.

Город-точка на карте помятой,
запятая в чужих новостях,
где ещё уживаются «яти»
с буквой «Ж» в нецензурных словах…

Лбом прильнула улица к окну
моему и заглянула в очи.
В очи небольшому полотну,
коим вход на кухню заколочен.

Улица в соавторы стремится,
честолюбие по плоскости скользит
белой. Улица! Твой страшен вид,
Ты – как будто крашеная птица.