Глеб Пудов - Стихотворения

Так вот живу и жду часами,
часами жду, и жду, и жду,
когда же яркими лучами
я мир уснувший озарю.

Но всё растёт в свеченье красном
мыслишка подлая: ведь я
так просто, гадко так погасну,
без вспышки острой, без огня…

Шаг не ступить в моей тихой
душе, чтоб с тобой не столкнуться.
Но теперь самолюбия Лиху
не тесно там вовсе, а грустно,

ведь осколки тех прежних улыбок —
не сами улыбки, но ведь
не фразы – лишь звуки. Ошибок
по ним раскуражилась плеть.

Сегодня в душе, как во граде
сгоревшем недавно – лишь то,
что прежним не станет. Не надо
отстраивать. Время ушло.

Герой руно срезал, ягнёнка в виде
висевшее на древе, а толпа
рукоплескала стоя, лёжа, сидя
вокруг того старинного столпа.

Вверху амуры-бабочки летали.
Медея в восхищеньи замерла —
уж в голове её блестели дали,
а в сердце – счастье. Счастье без конца.

Один из всех был к сцене равнодушен:
моряк свой парус белый убирал.
И, извините, задом жирной туши
величие героя оттенял.

Ясон оказался последним из тех,
кто может носить имя мужа —
на ложе, в пылу своих жарких утех,
с царевной коринфскою кружит.
Медея одна в этой странной стране
(родитель здесь жертвует дочерь
богам, и тут дети мать на мече
вздымают за жаркие ночи
с любовником). Мужем явился Ясон
последним из греков. Дети!
Удел ваш – насмешек терзающий звон:
мол, вы – параситы на свете
иль вечные странники. Чей же удар
гуманней? Ясона? Медеи?
Едва ли польстит еврипидовский дар
тому, кто за правду радеет…

Этот город смотрит в спину мне раз пятый
светом окон, площадей ампиром гордым.
Прохожу вдоль перекрестков, где распяты
моих мыслей перевёрнутых когорты.

Все висят, как исправитель человека,
как души его мятущейся приказчик.
Лишь коснись их тушек маленьких овечьих,
и заблеют они опиума слаще.

А не тронешь эти розовые тушки,
избежишь слезами сдобренных объятий —
хорошо: ведь смотрит в спину мне раз пятый
этот город своим судьбам непослушный.

Плохо псу без хозяина дома,
в горле больно от красной тоски.
Тишина в переулках Содома
и на солнце играют пески.
А обрывки по знойному ветру, —
то ль газет, то ли брошенных тел, —
говорят, что ревнивого мэтра
раздражать горожанин посмел
(было шумно; торговая площадь —
рассыпной прошлогодний горох —
разливалась толпою попроще
над камнями разбитых дорог;
потемнело; и крылья, и вопли,
пламя, хруст перебитых костей;
материнскою кровью затоплен
сонный ужас застывших детей).
И собака, несчастная псина,
тёплой жилы последний комок,
свою скорбь по домам разносила.
Где-то жертвы подсчитывал бог.

Чуть-чуть – и сорвётся лавина,
погибнет под ней альпинист,
со всей своей смелостью львиной
растает в стремлении вниз.
Напрасны и сила, и опыт,
и знанье. Опасности скал
с врождённым усильем циклопьим
разрежут последний оскал
к вершине ползущего, к небу.
Теорий пустых болтовня
и терминов скучная мебель…
И ночь среди белого дня.

Неулыбчива ты, моя Муза,
и разумности всей вопреки
ты с бессонницей ходишь в союзе,
собирая по каплям стихи.

Вот забрезжит неясное что-то,
чёрной цаплею вдруг пролетит…
Но так вяло и скучно, как гроты
без смеющихся там Артемид.

Отлагается вновь… Вплоть до лучших
переносится всё сентябрей,
октябрей и июней. Как скучно,
грустно жить без улыбки твоей,
Муза!

Иконы тускнеют, ведь ад ниспровержен.
Адам опускает затёкшие руки,
рипида 24 24 Рипида – богослужебная утварь в православии в виде двустороннего изображения серафима. склоняет над полом навершье,
стекают по капле последние звуки.

Илия торопится к утру поднять
одежду упавшую, спорят пророки
на тёплых столбах и уже благодать
готовят старательно ангелы – доки.

Великое в тиши творится:
осознанно, тщательно, скромно,
не ломится в двери, не злится —
растёт в покое многотомном.

Штыками не ощеривается,
с трибун не кричит броненосных.
Как Полифем 25 25 Полифем – одноглазый великан-циклоп в древнегреческой мифологии. в пещере своей,
но зрячий, справедливый, грозный.

Великое требует жертвы,
и часто – человеческой.
Иначе парус словно мёртвый.
Ах, как это по-гречески.

Итак, великое творится.
А не приходит ниоткуда.
Икар долетит. Станет птица
завидовать этому чуду.

А есть ли ты, прекрасное Далёко?
А есть ли ты, воздушная мечта?
Бежать с Земли так выгодно до срока
с печатию пророка у виска.

Создать шедевр из дрожащих строчек
и запустить в безудержный полёт
по хрестоматиям… Что напророчил
поэт, авось потомок разберёт.

Как метеор вдоль звёзд литературных
прошелестеть! И напугать! И вот
уже поклоннику от страсти дурно!
И вот тропинку мучает народ!

Какая вечность в этой тёмной тайне!
Как в этих душах хлещет ураган!
А, может быть, тут многое – случайно?
А, может быть, тут многое – обман?

Безумство светится в глазах
привычным огоньком,
тяжёлых мыслей тлен и прах
взвивается кругом.
Улыбка стынет на лице,
как Антарктиды лёд.
Какого ангела в конце
судьба ему пришлёт?

Бледно-розовый дым то ли ватой,
то ли тканью пушистой дворцы
покрывает. И вновь бесноватый
ветер гнёт над Невою мосты.

Заморожены речки изгибы,
где гранит растянулся в поклон.
И орлы еле теплятся, ибо
даже бронзе декабрь – не тепло.

Такова декорация. Слышишь?
В этом скрипе привычном телег 26 26 См. стихотворение А. С. Пушкина «Телега жизни» (1823).
исчезает на кончике дышла
то, что канет в безумии лет.